Давид Ортенберг - Год 1942
Сурков сразу же отпарировал:
- Во-первых, не всех. Тот, кому это адресовано, сразу себя найдет. Жестокая справедливость. А Крикун из "Фронта"? Еще с большим перцем.
Действительно, выведенный Корнейчуком в пьесе "Фронт" газетчик Крикун как раз такого типа человек. Драматург вложил ему в уста именно то, о чем говорил Гроссман и о чем написал Сурков: "С радостью я был бы на передовой, но как спецкор по фронту должен быть, к сожалению, при штабах..." И опубликовано это было в "Правде", а затем и прозвучало со сцены МХАТа и других театров...
- У меня, - продолжал Алексей Александрович, - тоже сатирическое заострение и укрупнение. Но ты читай дальше. Там кое-что объяснено:
Пропел я это начало
(Быль молодцу не укор!),
И вроде как полегчало
На сердце моем с тех пор,
И вроде как оборвалась
Моей жестокости нить.
Хотя бы и полагалось
Еще кой-кого казнить.
Предчувствую я заране
Блюстители скажут мне:
"Как смел ты о всякой дряни
Писать на святой войне?
Наместо баталий дивных,
Как смел ты, жалкая тварь,
Воздвигнуть свалку противных,
Похожих на маски харь?"
Обстрелян вопросов градом,
Отвечу я, не таясь:
"Нередко с доблестью рядом
Гнездятся плесень и грязь.
Святое мы не порочим,
Но нам ли таить грехи?
А о святом, между прочим,
Писали и мы стихи.
Что в нашей жизни отлично
И дряни какой процент
Об этом знает прилично
Ваш собственный корреспондент.
Кто песне своей заранее
Лишь доблесть дает в удел,
Тот сам расчищает дряни
Дорогу для грязных дел".
Тогда эти стихи не были напечатаны, да и Сурков не предназначал их для публикации - они касались журналистской кухни, главным образом редакционного люда. Но есть там и общезначимые вещи. Поэтому и включил их поэт в послевоенное Собрание своих сочинений. А потом подарил мне и написал густыми чернилами: "Это - твое".
Читаешь последние строки этого стихотворения и ловишь себя на мысли, что для нашего брата - газетчика они, эти строки, и особенно последние, актуальны и сейчас.
* * *
Вернусь, однако, к сталинградским делам.
Гроссман вместе с Гехманом переправились на правый берег через кипевшую от разрывов снарядов и бомб Волгу. Прибыли они в "трубу" - так называлось подземелье, где расположился в нескольких десятках метров от передовой линии штаб дивизии, показали Родим цену редакционную телеграмму. Потом спецкоры мне рассказывали, что Родимцев, прочитав ее, вроде смутился. Выл и рад и не рад. С одной стороны - приятно, что о тебе скажут добрые слова, а с другой... Он шутя заметил:
- Знаете, я человек суеверный. Помню, у вас была статья о Доваторе. В тот же день его убило. Выла фотография Панфилова. Его тоже в тот же день убило...
Между прочим, суеверным был и сам Гроссман. Написав свой очередной очерк, он обращался к Гехману, с которым часто путешествовал по фронту:
- У вас, Ефим, рука легкая. Возьмите мой материал и своими руками заклейте пакет и отправьте в Москву. Потом поезжайте на полевую почту. Если пришла газета, не давайте ее мне сразу, раньше сами посмотрите, есть ли я там?
Думаю, все же не в суеверии было дело. Я знаю, что, когда приходила газета с его очерком, писатель буквально менялся на глазах. Радовался. Перечитывал свой очерк, проверяя на слух, как звучит та или иная фраза. Он, опытный писатель, преклонялся перед печатным словом. Для него появление наборного оттиска было вторым рождением очерка...
Пробыли они в дивизии Родимцева три дня. Гроссман и раньше не раз бывал здесь. Сейчас он добирал материал, кое-что проверял, уточнял. Побывал в полках, ротах, на огневых позициях в разрушенных зданиях и подвалах, где обосновались и сражались бойцы. Присмотрелся к работе штаба, самого Родимцева. И только тогда спецкоры возвратились на левый волжский берег. Потом в редакционном кругу писатель рассказал о таком эпизоде:
- Помню непоколебимое спокойствие Гехмана, которого, видимо, бог забыл наградить чувством страха. Октябрьской ночью мы должны были из знаменитой родим невской "трубы" в Сталинграде на лодке перенравиться через Волгу. Родимцев, прислушиваясь к грохоту, сотрясавшему подземелье, озабоченно покачивал головой и говорил: "Выпейте, товарищи, на дорогу, уж слишком там жарко на воде". Гехман, пожав плечами, ответил: "Спасибо, не хочу, я на дорогу лучше съем еще кусочек колбасы". Это было сказано с таким спокойствием и колбаса съедена с таким аппетитом, что Родимцев и все кругом рассмеялись.
Наконец мы получили великолепный очерк Гроссмана "Сталинградская битва", занявший в газете почти целую полосу. В тот же день он был поставлен в номер, а на второй день его перепечатала "Правда".
А в Сталинград ушла телеграмма Василию Семеновичу, в которой было немало добрых слов, хотя я и знал, что Гроссман тяготился, когда его хвалили, все время говорил, что главное еще не сделано.
Этот очерк хорошо помнят многие фронтовики и особенно сталинградцы. Я позволю себе привести только строки, посвященные Мамаеву кургану, священная слава которого тогда только восходила:
"Пока Клин победоносно занимал здание за зданием, другие два полка штурмовали курган, место, с которым многое связано в истории Сталинграда, оно известно со времен гражданской войны. Здесь играли дети, гуляли влюбленные, катались зимой на санях и на лыжах. Место это на русских и немецких картах обведено жирным кружком. Когда его заняли немцы, то генерал Готт, вероятно, сообщил об этой радости радиограммой германской ставке! Там оно значится как "господствующая высота, с которой просматривается Волга, оба берега и весь город". А то, что просматривается, то и простреливается. Страшное это слово - господствующая высота. Ее штурмовали гвардейские полки.
Много хороших людей погибло в этих боях. Многих но увидят матери и отцы, невесты, жены. О многих будут вспоминать товарищи и родные. Много тяжелых слез прольют по всей России о погибших в боях за курган. Недешево далась гвардейцам эта битва. Красным курганом назовут его. Железным курганом назовут его - весь покрылся он колючей чешуей минных и снарядных осколков, хвостами-стабилизаторами германских авиационных бомб, темными от пороховой копоти гильзами, рубчатыми, рваными кусками гранат, тяжелыми стальными тушами развороченных германских танков. Но пришел славный миг, когда боец Кентя сорвал немецкий флаг, бросил его оземь и наступил на него сапогом".
30 октября
Главные события войны по-прежнему происходят на Юге. Но это не значит, что мы имеем право забывать о других фронтах, хотя там относительное затишье. И прежде всего о блокадном Ленинграде.
