Красный лик: мемуары и публицистика - Иванов Всеволод Никанорович
Да, но работать-то не по-серебряковски.
Если эмиграция будет заниматься ощипыванием маргариток – конечно, она может делать это на Лазурном берегу, в садах Версаля, где угодно. Тогда – вывод ясен:
– Не любит!
Если эмиграция будет основывать свою работу на старом классовом принципе своего прирождённого превосходства, командирства и руководительства, опирающегося на старый авторитет, на чины, звания и так далее, – то из этого тоже ничего не выйдет.
Но если эмиграция сумеет связаться с подлинными внутринародными линиями, если она, действительно, теперь «пойдёт в народ», что столь неудачно было проделано в 80-х годах, – то она будет принята отлично, да ещё с тем практическим, жизненным опытом, который она приобрела от своих испытаний, от поучительных массовых странствований по чужим странам.
Эмиграция должна поставить себе задачу служить мужику, а не руководить им со стороны. Внутри российского мужика (употребляю это слово в собирательном смысле) – должно прийти то инстинктивное чутьё, которое всегда руководит народом в его соборности.
Народ не может быть увлечён окончательно и бесповоротно в пропасть, и если его государствоведы убежали за границу или служат «чистой науке», – он сам и без них построит то государство, которое ему нужно. Построит по-пчелиному, по-муравьиному – вслепую.
Вот тут-то и понадобится интеллигенция, чтобы устранить эту слепоту, чтобы помочь тому, что должно прийти. Потеряв свои права на руководящее значение своё в качестве теоретической изыскательницы путей, интеллигенция должна напитаться внутриродовым, стихийным русским чутьём, чутьём земли, и через это самое стать национальной, потому что национализм – это внутреннее чутьё, чутьё связи, родства, голос крови и голос жизни, связывающий отдельного человека с его родом и государством.
Мужик и мужичий царь строили российское государство, и духом их строительства, лукавым, смелым, житейски-сильным и в то же время – высоко-благочестивым, должна наполниться русская интеллигенция. Тогда решение маргаритки, оборванной где-нибудь в Люксембургском саду или на берегу Сунгари, будет:
– Любит!
Интеллигенция должна на себя взять подвиг – идти в батраки к мужику, и должна иметь мужество сознаться – что в своих поисках правды государственной, пробы новых строев, практичности в этих исканиях – мужик далеко превзошёл её. А главное, он превзошёл её в том, что он, мужик, хозяин земли, он, который «сидит» на ней, бродит, озирая любовным хозяйским оком колосящиеся всходы под летним ярким солнцем, который содрогается, когда воля Божья – град бьёт его хлеб и лишает его возможности жить, обрекая на голод зимой. Тут объяснением «явлений электричества» да франклиновских опытов ничего не поделаешь.
И вот этому-то мужику, царственно сидящему на земле, любящему её, молящемуся ей и небу, почитающему Николу Угодника, обходящего поля, – должна служить интеллигенция своими суперфосфатами, тракторами, севооборотами, малыми и большими индустриями, радио и газетами и прочими мудростями, не нарушающими, а усовершенствующими ход природы.
– Смирись, гордый человек! – вот задача интеллигента; смирись и смотри, как справляется покамест без тебя зарубежный житель, покинутый всеми, обманываемый русский мужик, ищущий помощи только у Бога… Смирись и, пока не поздно, – приди и поклонись мужику в ножки и скажи:
– Ваше степенство! Ты, брат, мной командуй – что надо делать, прикажи – чему тебя надо учить, вразуми – как надо говорить… А я тебя научу разным заморским штукам, которыми ты и правь, потому что ты – хозяин!
Кончится тогда городская интеллигенция, выращенная из пыльных известковых Подьяческих улиц Питера, вскормленная бессонными ночами над западными начётниками, и пахнёт землёй, хлебом и медовыми лугами русская, облечённая в разум воля.
Воля – не свобода, а русская энергия.
Гун-Бао. 1928. 13 декабря.
Власть земли
Вероятно, я никогда не забуду этой сцены.
Я в сообществе некоторых преподавателей Пермского университета бродил с мешком за плечами в окрестностях Перми, взыскуя питания. Было это летом 1918 года…
И вот в одной избе, куда мы зашли с предложением «мены» каких-то остатков одежд, мы смотрели на кипящий на столе самовар, на разные шаньги и ватрушки, лежащие и красовавшиеся вокруг, а разговаривали с невидимым нам хозяином всех этих благ.
Хозяин этот вальяжно лежал на полатях, и нам зримы были только две босые ноги да поднятые колени в штанах «фантази», раньше нас сменивших обладателя визитки на носителя косоворотки.
Мы просили продать хлеба, а лежащий на полатях нам категорически, не стесняясь в выражениях, отказывал:
– Самому нужно! – говорил он. – На что мне деньги – вон две бутылки керенок закопано, куда ко псу ещё!
Мой коллега, профессор В. извлёк из мешка какое-то помятое дамское платье.
– Ну, вот вам вещи! – конфузливо сказал он. – Платье!
На полатях послышалось шевеление, и на секунду показалась лохматая голова:
– Ну, нешто нам сгодится! Нет! Не надо!
– А что ж вам надо? – в голос спросили мы.
– Зерькало, – отвечал голос с печки. И прибавил:
– Большо-о-ое!
Но зеркала у нас не было, мы вышли и побрели дальше, смотря на предуральские прохладные угоры, залитые солнцем и зелёным пихтачом…
О, это был большой удар для нашего самолюбия.
– Мерзавец! – шептал профессор В., милейший, добрейший человек. – Нет, каков тон…
И после небольшого молчания прибавил:
Муж-ж-ж-ик!
Да, но факт оставался фактом.
Мужик оставался там, в натопленной избе (была уже осень), его ждали шаньги и прочая снедь, а мы, два «барина», или, если хотите, два интеллигента с мешками на плечах шагали по угорам.
Изба принадлежала мужику накрепко, он жил в ней, а в городе у нас была «квартира», за которую мы платили ничего не стоящими бумажками, были семьи, которые и снабдили нас этими мешками, была «наука» и были фотографии с «итальянских мастеров»…
На пароход в город мы опоздали, потому что не нашли ночью лодки на небольшой речушке, которую нужно было переехать, и потому ночевали в заброшенной барке, которую выбросил на луг разлив Камы, жались от утреннего холода, и хотя милейший В. рассказывал любопытные тонкие анекдоты о рассеянности графа Вильегорского, известного композитора, я никак не мог забыть той иллюстрации к происшедшему в России, которую показала мне жизнь:
– Зерькало бы!
В чём был смысл этой картины?
Да в том, что, несмотря на свою «необразованность», этот мужик оказался в положении лучшем, нежели наше.
Образованность говорила о народной правде, о справедливости, о братстве народов, и в результате крестьянин, ехавший значительно тише, – оказался значительно дальше… Он как-никак, а живёт. Он связан не с переменчивым людским разорённым обществом, с внутриклассовыми взаимоотношениями, которые подвергаются «ломке», а с прочной землёй, на которой он сидит, на которой разложен его очаг, и накрыт кровом. И этот занятый человеком пункт на земле – и есть собственность, начало культуры, откуда мы давно ушли и куда мы свалились теперь обратно, разрушив известные «надстройки».
Одним словом, эта ночь двух бездомных интеллигентов в пустой барке – оказалась великолепным семинарием по теории земельной собственности как ячейки гражданской общины, по Фюстель де Куланжу.
О, я завидовал, прямо завидовал этому самому мужику. Вот где хозяин, строгий и грозный. Лежит себе на своей земле.
А мы что?
– Мы – дачники!
Эмиграция была до некоторой степени единственным следствием невозможности такого положения вещей; и когда интеллигенция ушла – к мужику обратились коммунисты с рационалистическими предложениями:
– Социализм – это учёт… Всё, что производит мужик, – должно быть переписано (против этого мужик ничего не имел) и должно быть отдано на построение фабрик – этих храмов безбожного общества (это не могло встретить одобрения мужика ни в коем случае).
