Пьер Брантом - Галантные дамы
Вот каковы были великое постоянство и твердость этой добродетельной королевы, до конца своих дней хранившей верность благородным останкам своего супруга, проведшей остаток жизни в печали и слезах, а когда те иссякли — ибо и у природного ключа недостало бы столько влаги, — сошедшей во гроб в самом цвете лет (ей к тому времени, кажется, не исполнилось и тридцати пяти) и своей кончиной явившей всему свету еще один достойнейший образец, так как подобная смерть могла бы послужить зерцалом добродетели для всех достойных дам христианского мира.
Право же, если она еще при жизни короля показала своей верностью и сдержанностью, как его любит, утаивая от него собственные скромные жалобы и горести, то не менее красноречивое свидетельство ее благодарной памяти — помощь, оказанная ею королеве Наваррской, ее золовке; проведав, что та находится в крайнем стеснении средств, безвыходно обретается в своем овернском замке — почти заброшенная родными и близкими, а также теми, кто был ей обязан, — она послала ей людей и предложила помощь деньгами, выделив половину доходов от мужнина наследства, оставленного во Франции, и все поделила с ней поровну, словно то была ее родная сестра; а потому поговаривают, что будущая великая королева Франции влачила бы жалкое и незавидное существование без столь щедрой подмоги своей великодушной названой сестрицы. Она ничего не забывала и потом неизменно относилась к благодетельнице с глубоким почтением и любовью, так что едва снесла известие о ее смерти и не смогла спокойно, как принято в свете, пережить свою боль, а три недели пролежала в постели, предавшись стенаниям, рыдая и обливаясь непросыхающими слезами; и впоследствии она не могла вспомнить о покойной без сожалений и кручины, находя для нее самые прекрасные слова — так что и их одних было бы достаточно, чтобы обессмертить незабвенную, рано усопшую царственную вдову, хотя мне говорили, что та, помимо всего прочего, составила и выпустила в свет примечательную книгу, где толкуется слово Божие, и другую, посвященную истории Франции в те годы, когда она там жила. Не знаю, правда ли это, но меня заверяли, что обе книги видели в руках у королевы Наваррской, коей она перед смертью их успела послать; причем последняя, по словам тех же людей, очень ценила и хвалила сии писания, а подобному святому оракулу нельзя не довериться.
Вот что я вкратце могу поведать о несравненной нашей королеве Елизавете, о ее доброте и благонравии, постоянстве и сдержанности, а также о ее верной любви к своему супругу и повелителю. Добродетель зиждилась в самой ее природе. Мне говорил господин де Лансак, который был в Испании, когда она оставила бренный мир, что императрица сказала ему: «El mejor de nosotros es muerto»[71]. Можно думать, что в подобных деяниях Елизавета желала подражать своей матери, а также своим теткам и двоюродным бабкам: ведь ее коронованная родительница, рано овдовев — притом сохранив и молодость, и миловидность, — тоже не захотела вступать в повторный брачный союз и содержала себя во вдовстве с достоинством, покинув Австрию и Германию, где правил ее усопший супруг. Она отправилась в Испанию, к своему брату после того, как он пригласил ее помочь ему справиться с тяготами управления страной, — и немало в том преуспела, ибо была весьма благоразумной и многоопытной принцессой. Я слышал, как наш покойный король Генрих III, лучше всех своих придворных умевший разбираться в людях, объяснял, что, по его разумению, вдовствовавшая императрица была одной из самых добропорядочных и хитроумных в делах принцесс, каких видел свет. В Испанию она направилась через Германию и Италию, а из Генуи продолжила путь морем; но из-за зимней непогоды ей пришлось остановиться в виду Марселя и бросить якорь. Тем не менее она запретила своим галерам заходить в порт, дабы не давать никакого повода для подозрений и не тревожить тамошние власти; да и сама посетила город только единожды, чтобы полюбоваться им, хотя провела вблизи порта добрую неделю, пока не распогодилось. Почтенные занятия ее состояли по большей части в том, что она поутру отчаливала от галеры, где проводила ночь, и отправлялась послушать мессу и литургию в церковь Сен Виктор, являя глазу истовое рвение; затем ей подавали обед в аббатстве; после чего она беседовала с тамошними монашками, со своими придворными или же с чинами города, каковые все изъявили ей свое почтение и признательность за столь высокое посещение, ибо король приказал им оказать ей такой же прием, как ему самому, если бы ему пришлось посетить город, памятуя о том, как превосходно его встречали и чествовали в Вене. Она же это почувствовала и откликнулась на их ласки самым доверительным образом, предпочитая изъясняться более по-немецки и по-французски, нежели по-испански; так что и они остались премного довольны ею, и она ими; после чего она написала королю, хваля тамошних жителей и властей предержащих и заверяя, что они показались ей лучшими, нежели во всех прочих виденных ею городах; притом особо перечислила десятка два имен, средь коих стоит отметить господина Кастеллана, сеньора Альтовити, капитана галер, особо отличившегося женитьбой на прелестной Шатонёф, придворной фрейлине, и поединком с великим приором, на котором погибли они оба, о чем уповаю рассказать в ином месте. А поведала мне обо всем этом его собственная супруга; она описала совершенства вдовой императрицы, прибавив, что той понравились пребывание в Марселе, и сам город, и прогулки по его окрестностям, и поздние возвращения на королевскую галеру; она же объяснила, почему супруге покойного императора занадобилось немедля отплыть, едва непогода утихнет: из опасения растревожить горожан. Когда весть о ее марсельской остановке долетела до Парижа, я как раз был при дворе и свидетельствую, что король очень беспокоился, хорошо ли ее принимали. Эта царственная дама еще жива и поддерживает сугубое добронравие; мне говорили, что она очень помогла брату в управлении страной, а ныне обретается в обители, основанной ее сестрой, принцессой Испанской, монахини коей называют себя descalçadas, поскольку не носят ни туфель, ни чулок.
Принцесса Испанская славилась как особа весьма миловидная, чьи совершенства и величественность признавались всеми; впрочем, иначе она не была бы ни испанкой, ни принцессой, ибо чаще всего прекрасная внешность и фация сопутствуют величию, особенно у испанцев. Я имел честь видеться с ней в довольно тесном кружке и беседовать, когда оказался в Испании, возвращаясь из Португалии. Тогда я впервые явился засвидетельствовать свое почтение нашей королеве Елизавете Французской, а она выспрашивала меня о новостях из Франции и Португалии, когда доложили о визите ее светлости. Тут Елизавета Французская сказала мне: «Не уходите, господин де Бурдей, сейчас вы увидите прелестную и высокочтимую принцессу — и это зрелище не может вам не понравиться. Она же будет довольна, поговорив с вами и получив от вас известия о короле, своем сыне, поскольку вы его видели». Тут появилась и принцесса, каковую я нашел чрезвычайно привлекательной и одетой с изысканным вкусом: на голове у нее красовался ток из белого крепа на испанский манер, спускаясь низко, чуть ли не до кончика носа, а наряд был в духе траурных одеяний, принятых в Испании, поскольку обычно она избегала иных тканей, кроме шелковых. Разглядывая ее без помех, я пришел в полное восхищение, но тут королева позвала меня и напомнила, что ее светлость желают выслушать от меня новости о ее царственном сыне; меж тем как до того я явственно слышал, как она сообщила ее светлости, что тут находится дворянин, подданный ее брата-короля, прибывший из Португалии. При сих словах я подхожу к ней, по испанскому обычаю целую край ее платья, а она привечает меня очень мило и добросердечно, а затем выспрашивает о своем сыне, о его молодых затеях и выходках, а также о том, как я сам к ним отношусь (ибо в то время поговаривали, что готовится брачный договор меж ним и Маргаритой Французской, сестрой короля, а ныне королевой Наваррской). Я рассказал ей множество всего, так как уже тогда довольно бегло изъяснялся по-испански, не хуже, если не лучше, нежели даже по-французски. А меж прочими ее вопросами ко мне особо запомнился вот этот: поскольку ее сына почитают красавцем, на кого он более похож? Я ответствовал, что он — один из красивейших принцев во всем христианском мире — что, конечно, соответствовало истине, — а более всего он похож на нее самое и является истинным воплощением ее красоты, на что она откликнулась скромным смешком и зарделась от удовольствия, так понравились ей мои слова. Мы беседовали еще немалое время, но тут королеву позвали обедать, и так сестры расстались. Моя повелительница тут заметила мне (ибо хотя она отошла от нас и глядела в окно, но не пропустила мимо ушей ни одного слова из сказанного): «Вы доставили ей истинную радость, упомянув о ее необыкновенном сходстве с сыном». А затем спросила моего мнения, похожа ли сия добродетельная дама на то, как она ее предварительно описала, и добавила: «Думаю, она не прочь выйти замуж за моего брата-короля, и я этого очень бы желала». Слова ее я не преминул передать матушке нашего короля, когда снова оказался при французском дворе. На это королева-мать, а она тогда пребывала в Арле, что в Провансе, отвечала, что такая супруга для нашего монарха старовата и годилась бы ему не в жены, а в матери. Я передал ей и полученные мною из верных рук сведения, что испанская принцесса полна решимости никогда не выходить замуж ни за кого иного, кроме французского монарха, а в случае неудачи вообще удалится от света. Она и вправду питала честолюбивые и невозможные замыслы на сей предмет, лелея в сердце эти мечты, ибо была полна горделивого достоинства и уверовала, что добьется желаемого; но сдержала слово и, когда ее чаяния не исполнились, удалилась в обитель, каковую начала возводить уже тогда. Но она долго поддерживала в себе надежду и уповала на благополучный исход, весьма при том заботясь о поддержании благолепия своего вдовства, пока однажды не узнала о помолвке короля с ее племянницей; тут ее замыслы рухнули — и она произнесла те самые или похожие слова, полные горечи и разочарования, что мне потом передавали: «Aunque la nieta sea рог su verano mas moza, y ménos cargada de ans que la tia, la hermosura da la tia, ya en su estio, toda hecha y formada рог sus gentiles y fructifères anos, vale mas que todos los frutos que su edad florecida da esperanza a venir; porque la menor desdicha humana los hara caer y perder, ni mas ni ménos que algunos ârboles, los quales, en el verano, por sus lindos y blancos flores nos prometen linda fruta en el estio, y el menor viento que acade los lleva y abate, no quedando que las hojas. Ea! dunque pasase todo con la voluntad de Dios, con el quai desde agora me voy, no con otro, para siempre jamas, me casar», что переводится как: «Хотя спервоначала племянница выглядит свежее тетки и моложе ее годами, красота тетки, достигшей лета своих дней, вполне совершенна, отполирована светом и любезным обращением, отягощена добрыми плодами и стоит более всех ожидаемых плодов пока еще только готовой расцвесть юности — ведь любая неприятность из тех, коим подвержены смертные, может их погубить, и весь цвет их облетит бесполезно, как случается с некоторыми деревцами, по весне усыпанными прелестными белыми цветами, обещающими нам летом добрые и красивые плоды; но чуть дунет холодный ветерок — и вот он уже сбил вешний цвет, унес и стер самые его следы, оставив одни листья. Так да свершится Божья воля, и пусть повезет тому, с кем одним на этом свете я желала бы соединиться». Как сказала — так и сделала, избрав себе в удел беспорочную святую жизнь, отрекшись от дольнего мира и света и оставив нашим придворным дамам добрый пример для подражания. Конечно, найдутся те, кто скажет: «Слава Господу, что она не смогла выйти замуж за короля Карла! Ведь случись подобное — она бы отказалась от суровых обычаев вдовства и вновь отдалась усладам брачной жизни». Такое можно предположить; но, с другой стороны, можно ли обойти вниманием высокое стремление соединиться с великим монархом, не признать, что, так громогласно объявляя всему свету о сих намерениях, она выказала чисто испанскую несокрушимую надменность и стремление никоим образом не унизить себя, ибо, имея столь высоко вознесшуюся сестру и желая с нею сравняться, она жаждала стать владычицей королевства, стоящего империи — если не превосходящего ее значением и могуществом, — и она впрямь возвысилась, пусть не достигнув цели своих посягательств, но по крайней мере сохранив верность собственным горделивым и пламенным желаниям, судя по тому, что я о ней слыхал. А чтобы закончить, скажу, что, по-моему, она была и есть одна из самых совершенных монархинь, каких я знаю в иных странах; хотя ей можно было бы и поставить в упрек ее удаление от мирской жизни, ибо так случилось более из-за огорчения от несбывшихся надежд, нежели по-духовному призванию. Однако она властна поступать так, а не иначе: ее добродетельная, далекая от суетности жизнь и избранный в конце монашеский удел придали ей нечто, свойственное только чистым святым душам.
