Пьер Брантом - Галантные дамы
Обзор книги Пьер Брантом - Галантные дамы
Небогатый дворянин Брантом (Пьер де Бурдей), как и его предки, смолоду состоял на службе у французских королей, много путешествовал, пользовался бешеным успехом у дам, которых он любил бескорыстно и искренне, Пожалуй, это был его самый большой талант и дар. И дамы любили его в ответ. Он не добился богатства, земель или должностей, но он оставил после себя книгу, названную «Галантные дамы». Пожалуй, главной героиней этой книги является Маргарита Валуа, та самая королева Марго, о жизни которой Александр Дюма рассказал впоследствии именно со слов Брантома. Человек Ренессанса, Брантом, понимая, быть может, слишком буквально призыв наслаждаться каждым мгновением бытия, долго вел жизнь светского повесы, ухаживая за фрейлинами королевы Екатерины Медичи, шутя сочинял стихи «на случай». Он беззаботно менял покровителей, порой бросая все и пускаясь в дальние странствия. Литератором Брантом стал скорее не по призванию, а по воле случая: пребывая в опале в своем родовом замке, он во время верховой прогулки упал с лошади и на многие месяцы оказался прикованным к постели. Он начинает диктовать своему секретарю и домоправителю нечто вроде мемуаров, как бы заново переживая волнения молодости. Анекдоты и новеллы завораживают неожиданностью сюжетных поворотов, галантным юмором и жизнерадостной беспечностью, с которой автор рассказывает о страстях своего века, о сердечных волнениях и наслаждениях плоти.
Пьер де Бурдей, сеньор де Брантом
ГАЛАНТНЫЕ ДАМЫ
БРАНТОМ — АВТОР «ГАЛАНТНЫХ ДАМ»
Давно уже было замечено, что возрожденческая новелла во многом сродни бытовому сатирическому анекдоту, как ей предшествующему, так и ей современному. Что касается их синхронного сосуществования, по крайней мере в письменной, литературной форме, то граница между анекдотом и новеллой оказывается подчас едва намеченной, точнее, анекдот в пору Ренессанса стал одной из разновидностей новеллы, неожиданностью же развязки, остротой ситуаций, стремительностью развития сюжета, да и просто уплотненной краткостью он входит почти непременной частью в ее поэтику. Зародившийся в Западной Европе уже в XII–XIII вв. и особенно расцветший в Италии XV столетия жанр фацетий (Поджо Браччолини и многие другие) как бы взял на себя, на определенный момент, функции развлекательного рассказика, но тут же растворился в собственно новеллистике, которая охотно воспользовалась его приемами.
В анекдоте, в фацетии, в новелле действительность обычно бывала снижена до частного, необязательного случая, приключившегося с частным же, «необязательным» персонажем. Но бывали «анекдоты» и иного рода, как небольшой характерный рассказ о происшествии из жизни исторического лица. Вспомним у Пушкина об Онегине:
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей.
Пушкину вторит Проспер Мериме в предисловии к «Хронике царствования Карла IX»: «В истории я люблю только анекдоты, а из анекдотов предпочитаю такие, в которых, как мне подсказывает воображение, я нахожу правдивую картину нравов и характеров данной эпохи. Страсть к анекдотам нельзя назвать особенно благородной, но, к стыду своему, должен признаться, что я с удовольствием отдал бы Фукидида за подлинные мемуары Аспазии или Периклова раба, ибо только мемуары, представляющие собой непринужденную беседу автора с читателем, способны дать изображение человека, а меня это главным образом занимает и интересует. Не по Мезре, а по Монлюку, Брантому, д’Обинье, Тавану, Лану и др. составляем мы себе представление о французе XVI века. Слог этих авторов не менее характерен, чем самый их рассказ»[1]. Заметим попутно, что много позже Мериме напишет специальные биографические очерки, посвященные и д’Обинье, и Брантому.
Вот такие анекдоты «дней минувших» мы найдем и в сборниках новелл, и у зачинателя жанра Боккаччо, и у его французских продолжателей — у Маргариты Наваррской, с ее «Гептамероном», или у Бонавантюра Деперье, с его «Новыми забавами и веселыми разговорами». Но у них, с несомненной установкой на обобщение, главными персонажами выступали все-таки обыкновенные, рядовые представители эпохи, а у персонажей титулованных высвечивались наиболее типичные для того времени черты характеров. Пусть ученые установили, что в основе рассказов Саккетти, Мазуччо, Маргариты, Фиренцуолы, Деперье, Никола де Труа, Ноэля Дю Файля, Банделло, Фортини и т. д. лежали действительные события и курьезные происшествия тех лет, а в героях новелл легко узнаются известные деятели эпохи — от монархов, принцев крови, прославленных полководцев, придворных до популярных тогда юристов, врачей и даже королевских шутов, все-таки в новелле — неизбежно и сознательно — присутствовало обобщение как выявление типичных ситуаций и как изображение наиболее распространенных черт характера. В этом был отход и просто от анекдота, и от анекдота «дней минувших», то есть анекдота исторического.
Впрочем, нельзя не заметить, что сама повседневная жизнь эпохи, в том числе — и даже особенно — жизнь придворная, во многом была «новеллистична», то есть и ей были присущи неожиданные повороты, скандальные ситуации, веселые розыгрыши, нескончаемая череда авантюр, пылких страстей и бездумного, даже гордящегося этим распутства.
Французская новеллистика Возрождения (конечно, как и новеллистика итальянская и испанская) в наибольшей степени — но сравнению с другими жанрами — воспроизвела облик времени, подробно рассказав о том, как жили люди той эпохи и как они чувствовали. Вот почему современный французский исследователь Габриэль Перуз с полным основанием дал соответствующий подзаголовок своей книге о новеллистах XVI столетия[2]. Это ощутили рассказчики конца Ренессанса: они охотно включали в свои мемуары, бытовые очерки, философские труды и даже квазинаучные трактаты богатый новеллистический материал, заимствуя его у более ранних повествователей, и одновременно использовали в рассказах фабульные и стилистические приемы новеллы. В их книгах сюжеты известных новелл, естественно, сжимались, вновь обретая черты исторического анекдота. В этом же «историко-анекдотическом» ключе они повествовали о том, чему были свидетелями сами или о чем слышали от знакомых, родственников, случайных собеседников. Жанр таких книг, как правило, трудно определим. Иногда, у Блеза де Монлюка (1501–1577), Франсуа де Лану (1531–1591) или Пьера де Летуаля (1546–1611), это непритязательная хроника их собственной жизни, но на широком фоне эпохи. В других случаях, как, например, у Гийома Буше (1513–1593), Франсуа Бероальда де Вервиля (1558–1612), Жана Дагоно, сеньора де Шольера (1509–1592), в пространные рассуждения о вине, женщинах, торговле, мошенниках, супружеских изменах, забавных чертах человеческих характеров вклиниваются иллюстрирующие все это короткие новеллы-анекдоты.
Были тогда, конечно, и новеллисты в прямом смысле этого слова. В основном они разрабатывали повествовательные модели, заимствованные у крупнейшего итальянского новеллиста XVI в. Маттео Банделло. Последний стал широко известен и популярен во Франции с 1560 г., когда Франсуа де Бельфоре (1530–1583) выпустил свой перевод его новелл. По пути Банделло и его французских интерпретаторов пошли Жак Ивер (1520— ок. 1571), Бенинь Пуассено (ок. 1558–?), Франсуа де Россе (ок. 1570–1619). В их повествованиях (как и у Банделло) действительность представала как кровавая борьба всех против всех, а герои бывали обуреваемы сильными, нередко чрезмерными, подчас противоестественными страстями.
Брантом как рассказчик не последовал путем подражателей Банделло, он сохранил и лукавый юмор, и жизнерадостную беспечность новеллистов первой половины века. Впрочем, он не писал новелл как таковых, но в своей самой популярной книге — «Галантные дамы» — он, подобно Буше или Шольеру, насытил свои рассуждения новеллистическим материалом в таком количестве, что его хватило бы не на один сборник новелл.
Пьер де Бурдей (или по-старинному — Бурдейль), аббат де Брантом[3], принадлежал к древнему французскому аристократическому роду. Не будем подробно говорить о его предках: тут много скрывается в туманной дали веков. Можно предположить, что представители рода Бурдей проявили себя еще при первых Каролингах, то есть начиная с VIII столетия. Некий Энджельер де Бурдей погиб в знаменитой битве при Ронсевале, воспетой в «Песни о Роланде». Там сказано:
