Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
«Последней ночи» многое можно простить за картину этой самой последней ночи накануне первой мировой войны:
И ночь, окружив меня
Движеньем крыльев, цветов и звезд,
Возникла на всех углах.
……………………………………………….
Еще один крутой поворот —
И море пошло ко мне,
Неся на себе обломки планет
И тени пролетных птиц.
Была такая голубизна,
Такая прозрачность шла,
Что повториться в мире опять
Не может такая ночь.
Она поселилась в каждом кремне
Гнездом голубых лучей;
Она превратила сухой бурьян
В студеные хрустали;
Она постаралась вложить себя
В травинку, в песок, во все…
«Человек предместья» в еще большей мере, чем «Последняя ночь», написан à thèse[89]. Но от пишущего, а Лёве требуется по крайней мере продуманность стройного плана, строгая ясность и последовательность хода мысли. А тут из-за чего, собственно, загорелся сыр-бор? Из-за того, что некий «человек предместья» выказал себя рачительным хозяином. Работал он «до скрежета, до ледяного пота». Начинал на голом месте, на пустыре, поросшем «нелюдимой крапивой». И нигде в поэме не сказано, чтобы он эксплуатировал чужой труд. Работали с утра до ночи он сам и – ему под пару – жена, перед которой «покорно мычат коровы». Почему же этому мастеру на все руки вещи, находящиеся за порогом его дома, должны быть «враждебны», как утверждает Багрицкий? Эдакие работяги, напротив, любят вещи, а вещи, в свою очередь, так к ним и тянутся. «Как тебе тошно!» – восклицает поэт, а несколькими строфами ниже: «О благодушие! Ты растроган…». Опять конец с концом не сошелся. Ну хорошо, перед нами – собственник, скопидом, но ведь не эксплуататор же, не паук и не уголовный преступник. Не всем быть птицеловами Диделями. Да и на одних Диделях и на «пахарях без сохи»[90] любое государство, в том числе и «социалистическое», далеко не уедет. С ними как бы зубы на полку не положить. Дидели могут «песни петь и птиц ловить», а «пахари без сохи» вольны бродяжить, потому что «люди предместья» трудятся без устали. Единственная вина «человека предместья», о которой глухо говорится в поэме, это что он, стакнувшись с проводниками поездов дальнего следования, учиняет товарообмен. Но это еще не такое великое преступление, чтобы призывать в его дом чекистов. Так для чего же тогда их звать? Чтобы раскулачить «человека предместья»? Но даже по тогдашним свирепым установлениям он раскулачиванию не подлежал. Согласно тем же установлениям, раскулачивать лиц, наемного труда не применяющих, значило допускать «левацкий перегиб». Да и сам Багрицкий, сначала анонсировавший в «Новом мире» эту поэму под заглавием «Кулак», в конце концов напечатал ее в «Красной нови» под другим, более расплывчатым названием. Видимо, он сам понял, что под кулака его героя не подведешь. Так для чего же все-таки палить по мелкособственническим воробьям из гепеушной пушки? Чтобы всего-навсего спеть «солдатскую песню пира?» Чтобы только припугнуть хозяина чем-то вроде «кошачьего концерта»?.. Ну, а толк-то какой? Ну, продаст «человек предместья» лошадь, лишнюю корову, как и поступил прототип этой поэмы, бывший хозяин кунцевской квартиры Багрицкого, после того как прочитал о себе поэму своего бывшего постояльца. Что от этого выиграли Багрицкий и «страна строящегося социализма»?.. Аллегория и символ должны прочно стоять на земле, а иначе – vervallen die ganze Postroika[91]. Да и обличение собственнического мира не очень убедительно звучит у Багрицкого. Багрицкий был натура мятущаяся, противоречивая. В «Юго-Западе» он временами ощущает свою неприкаянность не как вызов, а как мучение, как проклятие. Вспомним все ту же «Ночь». В стихотворении «От черного хлеба и верной жены…» он говорит об утраченном уюте в тонах элегических. А в «Бессоннице» его дом невредимо пролетает сквозь каторжную погоду, сквозь злой вой.
Простодушный и кокетливый Уткин ставит все точки над i:
Счастлив я
И беззаботен!
Но и счастье
И покой
Я, ей-Богу, заработал
Этой раненой рукой.
Багрицкий ту же мысль растворяет в целой голубиной идиллии. Его ноги топтались по фронтам гражданской войны «от голубей до голубей». И он радуется вновь обретенному «покою», тому, что «травой восходит тишина». Но и в «Победителях» двойственность не изжита. В том-то и дело, что семейный, домашний уют, основанный на всяческом благополучии, поэту чем-то мил, до отвращения, как он выразился в «ТВС», но все-таки мил. В первом стихотворении из цикла «Стихи о себе» – «Дом» – метания поэта видны как на ладони. Сперва он шагает «через порог знакомый в звероподобные кусты», но среди беспризорных сосен ему становится страшно, и он через тот же знакомый порог шагает «в добротный залах дыма, в дымок младенческого сна…». Почему же тогда он воспрещает человеку предместья, не поэту с широкими духовными запросами, а простому смертному с ограниченным кругозором, стремиться к тому, чтобы обжить свой дом, чтобы у него все было «в порядке. Как следует. Под замком»? Что же, по мнению Багрицкого, он должен оставлять все нарасперти и ликовать, если его обворуют? Почему то, что у «человека предместья» – «добротная скука», у поэта – «добротный запах дома»? Стало быть, «что хорошо у Шоу, то у других – нехорошоу»? Что позволено попу, то не позволено дьякону?
В поэме «TBC» поэт в бреду ведет беседу с призраком Дзержинского.
Во «Вмешательстве поэта» он присягает на верность:
Механики, чекисты, рыбоводы,
Я ваш товарищ, мы одной породы…
В «Человеке предместья» – та же погудка на слегка измененный лад:
…Отзовитесь, где вы,
Веселые люди моих стихов?
Прошедшие с боем леса и воды,
Всем ливням подставившие лицо,
Чекисты, механики, рыбоводы,
Взойдите на струганое крыльцо!
Почему, кстати сказать, Дзержинский, облитый таким зловещим светом в «ТВС», попал в разряд «веселых людей» – это, как говорится, «секрет изобретателя», это очередная «неувязка», характерная для позднего Багрицкого.
В романтике Багрицкого было что-то мальчишеское. Это она, если верить рассказу одессита, театрального художника Николая Ипполитовича Данилова, заставляла юношу Багрицкого идти где-то около всех вступавших в Одессу войск. Это она заставляла его в разговорах с друзьями сочинять подвиги, которые он будто бы совершил в Красной Армии. «Дорог на земле для романтики мало»[92]. В Совдепии наступили будни. «Знамена в чехлах и заржавлены трубы»[93]. Чекисты же влекли к себе Багрицкого тем, что они продолжали «бороться с врагами». С кем, собственно, они теперь боролись и какими средствами – в это он старался особенно не вникать. Он простодушно верил в то, что Рамзин, Ларичев и Федотов – вредители. Зажравшиеся карьеристы, зарабатывавшие себе «шпалы» и «ромбики» (тогдашние знаки различия) на кое-как состряпанных «делах», казались близорукому романтику Багрицкому на фоне экономистов-плановиков и товароведов карающими меченосцами пролетариата. Поэзия исчезает из советской жизни – о чем, как не об этом, написаны «Стихи о поэте и романтике»? Между тем в гепеушниках Багрицкому чудилась своеобразная поэзия. Это была для него романтика «бездны мрачной на краю», романтика «дуновения чумы».
