Сергей Волконский - Разговоры
— Что ж мне с вами делать, если вы не хотите цифрам верить.
— Я не говорю, что не поверю цифрам, а я только говорю, что если бы я, например, отказался от театров и иных развлечений, то вряд ли бы это составило такое увеличение моего достатка, о котором бы говорить стоило.
— То вы, а то крестьянин. Я вам одну цифру скажу. Есть у нас село Мучкап, одно из самых крупных и зажиточных в уезде. За этот год оно не внесло ни одного рубля земских повинностей.
— Большая недоимка?
— 30 тысяч.
— Плохой год?
— Уж я вижу, — вам хочется сказать: «Край родной долготерпенья, край ты русского народа». Не правда ли?
— Вы знаете, что я не славянофил.
— Да, но в вопросах экономических часто, как во время наводнений, на одном холме спасаются славянофильские агнцы и анархистские тигры.
— Позвольте, я еще меньше анархист.
— Что верно для крайностей, то верно и для промежуточных инстанций.
— Ну так я, как промежуточная инстанция, без слезливости, но и без ярости спрошу вас: как же можно в плохой год ставить в укор невзнос податей?
— Не отвечаю на ваш вопрос, потому что это теория, а ведь вы, кажется, любите практику? Продолжаю, что не кончил. Знаете ли, сколько это самое село Мучкап в тот же «плохой» год выпило водки?
— Сколько?
— Сто пятнадцать тысяч.
— Чего?
— Рублей.
— Это цифра!
— Если бы каждый вместо штофа выпивал полштофа, то у них бы в три года был общественный капитал в сто семьдесят пять тысяч рублей. Да отнесите на приход убытки от пожаров.
— Вероятно, большое проезжее село?
— Да.
— Ну так не одни местные пьют…
— Ну положите вдвое, — в шесть лет сто семьдесят пять тысяч. А знаете, сколько пропил наш уезд?
— Сколько?
— Миллион семьсот тысяч. Это тоже «цифра», не правда ли? А хотите знать профессию? Лет пятнадцать тому назад было полмиллиона.
— Больше чем в три раза! Но ведь водка вздорожала.
— Так ведь я говорю не о выпитом, а о пропитом. А занимательно тоже, что министерство финансов, получившее с уезда полмиллиона за продажу водки, выдало ему тридцать тысяч на борьбу с пьянством.
— Это — туманные картины?
— Весьма туманные. Что ж, вам, может быть, хочется продолжать вместе с Тютчевым: «Всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя»?
— Я же вам сказал, что я не славянофил. Что же, по-вашему, делать?
— Что вообще делать, это огромный вопрос, а в данном случае земское собрание постановило закрыть в этом селе школу и больницу.
— Это опять уже несправедливо.
— А более справедливо, по-вашему, чтобы больница и школа оплачивались другими плательщиками?
— Безвыходные вопросы.
— А зачем же вы их вперед решаете?
— Я не решал вперед.
— Ну да, вы данный случай не решали, потому что и не знали о нем, но вы решали принципиальный вопрос о том, что виноват не сам человек, а виноват другой человек.
— Послушайте, у меня голова в тисках.
— А, вот видите, горизонты-то не так просторны, как кажутся.
— Нет, знаете, монополия — это ужасная вещь.
— А что ж вы думаете: не было бы монополии, не пили бы?
— Ну а если бы наложить какую-нибудь узду на самую продажу, как в Швеции? Там сиделец, который продал меньше вина, получает награду.
— А у нас получает награду сиделец, который продал больше вина. Под праздник ведрами продает: винная лавка в праздник закрыта, а на улице перед избами бабы стоят и проезжих заманивают бутылками.
— «Аграфена — Сирена»?.. Так нужна культурная работа. Нужна борьба, нужны общества…
— На общества у нас, вы знаете, косятся. Пироговский съезд предлагал устроить помощь голодающим — не разрешили.
— Так Пироговский съезд! Я был в Петербурге тогда, когда его закрыли. Когда они такие глупости говорили, что без конституции касторка не будет действовать!
— Уверяю вас, что можно глупости говорить, а дело делать.
— Может быть, и можно, но как заставить этому поверить? Не лучше ли начать с дела, а потом глупости говорить?
— Начать с дела! У меня знакомый один, врач в соседней губернии, просил разрешения в деревнях читать крестьянам о холере…
— Ну вот.
— Что — ну вот?
— Побольше бы.
— Да. Знаете результат? Через два с половиной года — отрицательный ответ.
— Так, может быть, тоже из таких, что «глупости говорил»?
— Пожалуйста, у предводителя дворянства жил, и предводитель же за него хлопотал.
— Тоже ничего не значит. Мало разве мы видали таких, что от слов воздерживаются, а «свое» дело делают.
— Ну, объясняйте чем хотите, а только нельзя, нельзя, нельзя.
— Что?
— Ничего сделать.
— А! Вот видите!
— Что?
— Есть и обратная сторона медали.
— Обе обратные, обе обратные!
— Ну, значит, не так я виноват, когда говорю, что не сам человек виноват, а виноват другой человек. Вопрос только — кто?
— Вы не глупы, но и Достоевский не глуп.
— Почему Достоевский?
— Он ответил: всякий человек виноват перед всяким человеком.
— Ну это тоже… Помещичья мистика.
— Не мистика, не мистика! Когда общество постановляет ходатайствовать о закрытии винной лавки, а земский начальник приговора не утверждает, какой вам еще реальности нужно?
— Ну, значит, Достоевский не глуп, но и я не дурак… Посмотрите, табун. И коняжки за нами бегут!
— Да, это довольно непонятная вещь: в запряжке лошади автомобиля боятся, а из табуна бегут смотреть, совсем близко подходят, молодые даже провожают, как собаки.
— Психология животных…
— А ночью, когда с фонарями, — тушканчики так и шмыгают под колесами, на полном ходу.
— Что такое тушканчик?
— Зверек такой, вроде кенгуру, на длинных задних лапках, хвост лопаточкой, след заметает. Его еще называют земляной зайчик. Зверек чрезвычайно пугливый, а тут на свет идет, между колес шмыгает, верстами провожает.
— Как интересно это проникновение человека в дикую природу. Введение новых условий… новые равнодействующие…
— Самое изумительное, что я видел, это лиса. Стояла шагах в двадцати от опушки и смотрела, как мы проезжали шагах в пятидесяти от нее. Я никогда ничего подобного не видел: дикий зверь, и палец изумления во рту. К сожалению, один из наших спутников махнул рукой, и она ушла в лес, но и то — первые шаги она попятилась, чтобы не потерять зрелище.
— Это прелестно. Чувство самосохранения, уступающее чувству любопытства.
— Не правда ли? Я понимаю в животном чувство самосохранения, уступающее голоду, какому-нибудь материальному побуждению, но — любопытству! Это уж «эстетическое бескорыстие».
