Пьер Грималь - Цмцерон
Всеми этими территориями, столь различными по языку, по традициям и условиям жизни, разбросанными на бескрайних пространствах, надо было управлять в обстоятельствах подчас весьма сложных и защищать их от внешней угрозы. Наместниками становились магистраты, отслужившие свой срок и получившие продление полномочий в качестве «промагистратов» (проконсулов или пропреторов) на весьма ограниченное время, чаще всего на год. Соответственно они не располагали достаточным временем ни для того, чтобы познакомиться со своей провинцией, ни для того, чтобы население узнало их. Задача наместника состояла в том, чтобы отправлять правосудие, разбираться в спорах между местными общинами, но главное все же заключалось в оказании помощи римским откупщикам, взимавшим с провинциалов налоги — дело, в котором соблазн выжать кое-что и для себя нередко бывал слишком силен. Потому и армия, приданная наместнику и предназначенная для защиты границ и поддержания порядка в провинции, на деле использовалась как средство принуждения должников выплачивать налоги Риму. Существовало несколько способов облегчить наместнику выполнение его задач. Часто он появлялся в провинции, уже зная положение дел, поскольку ранее уже бывал здесь в качестве помощника (чаще всего квестора) прежнего проконсула или пропретора. Случалось и так, что промагистрат возвращался в качестве наместника в ту провинцию, где ранее уже бывал в качестве сенатского легата, имел возможность ознакомиться со страной и завязать необходимые связи. Надо учитывать также, что римские правители обращались не прямо к населению, а к аристократам, стоявшим во главе местных общин. Таким было положение прежде всего в эллинизированных областях, где римляне старательно сохраняли политические структуры, существовавшие до их прихода, дабы иметь дело с людьми, способными представлять край в целом и нести за него ответственность. Той же тактики придерживались они и на Западе, где формы общественной организации, однако, сильно отличались от восточных. Города западных провинций получали от римлян всякого рода поддержку, а часто их и создавала римская администрация: город в ее глазах представлял все племя; здесь провинциалы сколачивали и увеличивали свои состояния, приобретали навыки, облегчавшие им возможность включиться в систему римского государства. Этот последний процесс, правда, окончательно развернулся лишь при империи, когда стал иным весь дух провинциальной жизни.
На практике все эти условия, призванные облегчить наместнику выполнение его задач, складывались далеко не всегда и зависели от случая, приводившего или не приводившего в провинцию людей, здесь уже бывавших, от личных особенностей местных аристократов, по-разному смотревших на сотрудничество с римлянами. Можно ли было оставлять на волю случая все управление империей? В чем вообще был ее смысл, общий исходный принцип, ее оправдывавший? На чем она основывалась? Только ли на праве победителя? Но в этом случае достаточно было измениться соотношению сил, и вся правовая основа оказывалась недействительной. Подобные проблемы начали осознаваться в Риме примерно в середине II века до н. э., когда здесь впервые стали выступать философы, рассуждавшие о природе права и справедливости. Вряд ли знаменитая речь на эту тему, произнесенная Карнеадом в 155 году, вызвала у знатных римлян, его слушавших, муки совести, но она подтвердила и оживила давнее представление о том, что победитель обязан стать покровителем и защитником побежденного, что между ними возникают отношения, основанные на fides. Вместо принуждения вступали в силу обязательства юридического и морального порядка, однако на практике о них слишком часто забывали. С начала I века до н. э. потребность заново поставить и заново решить все вопросы, связанные с управлением империей, ощущалась все более настоятельно. Вопросы эти были отнюдь не только теоретическими. В самой Италии в 91 году до н. э. вспыхнуло грандиозное восстание союзных Риму городов, затянувшееся на целых два года, и когда мятежники утверждали, что Рим — прожорливая волчица, а римляне — просто скопище удачливых разбойников, то они, быть может, были не так уж не правы. Чтобы справиться с подобными обвинениями и со всем, что за ними стояло, нужна была новая концепция римской власти в провинциях, так называемая «романизация», и эту концепцию предстояло создать, обосновать теоретически и сделать приемлемой для покоренных городов, стран и народов. Это новое представление о романизации не могло основываться на воззрениях старой римской аристократии, которая в идеале, разумеется, сохраняла верность политическим, хозяйственным и нравственным традициям, некогда обеспечившим процветание Города, но в реальной жизни переживала все те деформации, о которых мы вкратце рассказали выше. Ощущалась настоятельная потребность в новом мышлении, способном создать новый образ imperium Romanum. Такова была задача, которую поставила перед римлянами их же история. Цицерону суждено было стать одним из первых, кто приступил к ее решению.
Решение это должно было учитывать в качестве исходного по крайней мере одно положение, обусловленное самим составом империи: романизация нового типа могла строиться лишь как синтез римских начал и греческой культуры, способной вобрать в себя также и всю духовную историю Востока. В основу такого синтеза должны были, вполне очевидно, лечь четыре доблести, признанные философами в качестве главных: мудрая предусмотрительность (prudentia), право и справедливость (justitia), умеренность (temperantia) и мужество (fortitudo). Эти четыре доблести, перешедшие от Платона к философам Аристотелевой школы, к эпикурейцам и стоикам, составляли уже на протяжении многих веков и должны были составлять впредь общее нравственное достояние античного мира. Их признавали, на них сходились все цивилизованные люди. Цицерон также принимал их, комментировал, в частности, в своем трактате «Об обязанностях», и наше общее понимание его творчества во многом определяется его отношением к этим исходным доблестям. Воплотить их в жизнь, добиться, чтобы другие сделали то же, значило обеспечить во всем мире мир и господство права, значило положить конец разрушительным распрям, которые в прошлом так часто приводили к гибели города и государства, значило вернуть вчерашним побежденным достоинство и свободу. Такая программа, естественно, привлекала каждого. Ее дополняли некоторые другие положения, вытекавшие одновременно и из римской традиции, и из размышлений философов. К их числу относилась, например, идея о том, что главное в человеке, подлинная его ценность заключены в духовном потенциале личности, в силе мысли. Не менее важным было и другое положение, согласно которому самой природой человек изначально предназначен для сообщества с другими, что мир представляет собой огромную гражданскую общину, все члены которой имеют по отношению друг к другу определенные обязательства, коренящиеся в самом их существе. Все эти идеи мы обнаружим у Цицерона — иногда в ею теоретических размышлениях, чаще в мотивировке его поступков; они ясно ощущаются, например, в том, как он управлял киликийскими городами в пору своего проконсульства.
