Андрей Белый - Книга 3. Между двух революций
— «Стой!» — голос из тьмы; и — твердые физиономии; схватывается за узду лошадь; проломленный котелочек Эллиса и угол локтя руки с тросточкой описывают дугу — во мрак; голоса, уже где-то поодаль:
— «Свой!»
Рабочим это вполне неизвестно; и, — слышу, — склоняется:
— «Дукат, Дуката, Дукату!»
Пропущены: в район, охраняемый вооруженными забастовщиками; звонимся в массивные двери подъезда: «дукатова», вероятно, особняка (я-то думал, — к рабочим на фабрику); дискуссия — в салоне у фабриканта (сам на себя он, что ли, восстал?); Дукат, плотный брюнет в кофеинои пиджачной паре92, выходит в переднюю с извинением: публики — нет, дискуссии — нет; он вводит в комнату: в бархате мягких ковров из наляпанной великолепицы тяжелого безвкусия — стол ломится хрусталями, дюшесами, прочим «бон-боном»; серебряно-серое платье мадам Дукат; приветствует нас бородкой и длинным носом… Пигит, а К. Б. Розенберг беседует с моложавым, седоволосым Адашевым, артистом театра. Дукат потчует папироской («Дукат»); я же думаю: что же он, — ниспровергает себя? Пигита не интересуют бомбоны: «бомбы»; ох уж эта К. Б. Розенберг, собирательница с буржуазных салонов дани «на партию»; с Христофоровой, с мадам Кистяковской — дань собрана; завтра за данью визит к Щукину; «осада» отлагательств не терпит.
И — что слышу я? Потирая руки и силясь быть светским, Пигит предлагает Дукату с Дукатшей из этой уютной гостиной совершить невиннейший «парти де плезир»;93 то есть — в ночь на извозчиках двинуться в университет: присоединиться к восставшим!?!
Приняли ль перетерянные хозяева это игривое предложение, — не помню; но помню: Адашев, Пигит, Розенберг, Сизов, Эллис и я — в мраке; из мрака вынырнули извозчики, на которых мы сели: я вез К. Б. к университету, с ней разговаривая о теории соответствия Шарля Бодлера94, которая есть — антиномия меж поэзией символистов и баррикадами; присоединивши К. Б. к Адашеву у все той же «щели», перебежал мостовую, помня задание: завтра, с утра, — денежные сборы; но заинтересовался кучечкой картузов под фонарем: на углу Шереметевского переулка; и я услышал мордастого «араратора»: «Бей сволочь»; тут я ретировался во тьму, радуясь, что шапка отца и нарочно развалистая походка меня выручили: «студент» был неузнан.
Рано утром Петровский, явившийся целым, рассказывал: уже под утро, после переговоров начальника «осаждавших» с начальником «осажденных», последние, не сдавая оружия, были выпущены из университетских ворот и прошли мимо войск, разбредясь по домам.
Жертв не было.
Провозглашенье «свобод» я встречаю на улицах;95 со мною — Сизов; мы бродим в толпах; вот — Красная площадь; вот — красное знамя; а вот — национальное; на каменный помост Лобного Места вползает черная голова пересекающего площадь червя: процессии монархистов; фигурка протягивает с помоста трехцветный флаг; в это время красное знамя головки красной процессии поднято на тот же помост: над теми же толпами: «свобода» слова; только — чем это кончится?
Два знамени — рядом; красное держит как вылитый из стали высокий, рыжебородый мужчина в меховой шапке; этот голос я слышал уже: в эпопее последних дней; мы — под ним, вздернув головы; солнечный косяк горит на кремлевском соборе; в небо темное, как фиалка, врезаны: и золото куполов, и воздетая ладонь краснобородого знаменосца, бросающего над тысячами голов:
— «Мы ведем вас к вечному счастью, к вечной свободе!»
Рядом черненькая фигурочка, вцепясь в трехцветное знамя, до ужаса напрягает мне розовый воздух; как кровь, красны пятна Кремля, на фоне которого два знаменосца двух станов друг к другу прижаты как символы двух России, меж которыми — пропасть; утопия — в воздухе; пахнет оружием!
Через тринадцать лет я тут был: проходило море знамен в день первой годовщины Октябрьской революции; темненькая фигурка уже не сжимала знамени; и вспомнилось: тринадцать лет назад, когда мы стояли с Сизовым на площади в те же именно часы, а может быть, в те же минуты, — был убит Бауман;96 этого мы не знали еще, дивуясь «свободе» манифестаций; Сизов — ликовал; а я точно был покрыт тенью, упавшей из будущего: канонада Пресни, немецкий погром97, штурм Кремля, похороны Ленина.
Я слушал тогда:
— «Мы ведем вас к вечному счастью!»
Сизов воспринял: уже «привели»; я ж воспринял: «впервые поведем» — через что?
К ночи узнали: убит Бауман; помнился образ рыжебородого знаменосца; я его никогда не видал потом, — в дни, когда черные фигурки полезли отвсюду; они готовились к предстоящим убийствам.
Помню день похорон98.
Я ждал процессию в начале Охотного ряда, имея перспективу из двух площадей с подъемом на Лубянскую площадь; голова процессии не показывалась; тротуар чернел публикой; вырывались яркие замечания; вот — в черном во всем «дамы света», вот — длинный, ерзающий при них офицер; лицом — Пуришкевич; они хоронили Россию; в воздухе взвесилась серая, холодная дымка; и пахло гарью; от времени до времени площадь пересекали верхом — студенты технического училища; офицер воскликнул, вскочивши на тумбу:
— «Смотрите?»
Смотрели: и «дамы» и я, — куда он указал; от Лубянской площади; точно от горизонта, что-то пробагрянело; заширясь, медленно текло к «Метрополю»; ручей становился алой рекою: без черных пятен; когда голова процессии вступила на Театральную площадь, река стала торчем багряных — знамен, лент, плакатов: средь черных, уже обозначенных пятен пальто, шуб, шапок, манджурок, вцепившихся в древки рук, котелков; рявкнуло хорами и оркестрами; голова процессии сравнялась с нами: испуганный офицер переерзывал с места на место.
А там-то, там-то:
— с Лубянки, как с горизонта, выпенивалась река знамен: сплошною кровью; невероятное зрелище (я встал на тумбу): сдержанно, шаг за шагом, под рощей знамен, шли ряды взявшихся под руки мужчин и женщин с бледными, оцепеневшими в решимости, вперед вперенными лицами; перегородившись плакатами, в ударах оркестров шли нога в ногу: за рядом ряд: за десятком десяток людей, — как один человек; ряд, отчетливо отделенный от ряда, — одна неломаемая полоса, кровавящаяся лентами, перевязями, жетонами; и — даже: котелком, обтянутым кумачом; десять ног — как одна; ряд — в рядах отряда; отряд — в отрядах колонны: одной, другой — без конца; и стало казаться: не было начала процессии, начавшейся до создания мира, отрезанной от тротуаров двумя цепями; по бокам — красные колонновожатые с теми ж бледными, вперед вперенными лицами:
— «Вставай, подымайся!»
