Джордж Бьюкенен - Мемуары дипломата
Глава III.
1888-1900
Берн - Дармштадт и Карлсруэ. - Мои личные отношения с королевой Викторией
Летом 1888 года я перевелся в министерство иностранных дел и работал здесь до конца следующего года, когда был назначен в Берн. В конце 1892 г. я был произведен в секретари посольства. Мне предложили место поверенного в делах в Кобурге. Мое назначение, однако, задержалось, так как в связи с прежним образом жизни тогдашнего герцога королева (Виктория) противилась посылке женатого человека в Кобург. Пока вопрос обсуждался королевой и министерством иностранных дел, умер внезапно наш посол в Дармштадте, что облегчило разрешение дилеммы, и я был назначен в Дармштадт со званием поверенного в делах.
Дармштадт во всех отношениях был более желанным назначением, так как благодаря его центральному положению и близости к Франкфурту и Гамбургу можно было войти в соприкосновение с внешним миром, увеличить круг знакомства далеко за пределы этого по существу небольшого гарнизонного городка. Несмотря, однако, на свои ограниченные общественные рессурсы, Дармштадт имел в качестве местожительства много хороших сторон. Можно было без конца ездить верхом по окружавшим его лесам; можно было на сравнительно небольшом расстоянии охотиться почти на все виды дичи: оленей, ланей, диких кабанов, фазанов, куропаток, зайцев и даже белок; не будучи занятым ничем иным, можно было провести вечер в дворцовом театре, где поочередно ставились пьесы или оперы.
Хотя после выхода принцессы Алисы Гессенской замуж за русского императора Дармштадт приобрел определенное политическое значение вследствие частых посещений их величеств, это все же был только, как часто говорится, "семейный уголок". И великий герцог и великая герцогиня были внуками королевы Виктории; первый через свою мать, принцессу Алису, а вторая, через отца, герцога Эдинбургского и Кобургского. Королева, устроившая этот брак, весьма интересовалась всем, что их касалось, так что в течение шести лет, проведенных в Дармштадте, я пользовался привилегией непосредственной переписки с ее величеством и честью приглашения вместе с женой в Виндзор и Осборн всякий раз, когда мы бывали в Лондоне. Обратная сторона медали заключалась, однако, в том, что делало мое положение далеко не легким: великий герцог и великая герцогиня, независимо от своего положения в жизни, подобно многим молодым супругам, шли своей дорогой и часто не выполняли многого, что следовало сделать, и делали многое, что, пожалуй, лучше бы не делать. Когда случалось что-либо подобное и особенно, когда они не отвечали на письма или не обращали достаточного внимания на кого-либо из старших родственников, приезжавших к ним, на меня неизменно падало бремя переговоров с ними об этом. На мне, кроме того, лежала обязанность сообщать королеве о всех их шагах и ошибках - задача весьма незавидная, особенно принимая во внимание величайшую любезность их королевских высочеств по отношению к нам и знаки интимной дружбы, какие они проявили, допустив нас в свой семейный круг.
Среди многих царственных особ, с которыми мы часто встречались, будучи в Кронберге, были герцог и герцогиня Спартанские (впоследствии король и королева греческие) и князь Фридрих-Карл Гессенский с княгиней, которая, подобно герцогине Спартанской, была дочерью императрицы Фредерики. Муж ее был младшим братом великого герцога Гессенского, имя которого вызывает в моей памяти случай, весьма типический для характера некоторых немцев. Принц Уэльский поручил мне представлять его на крещении одного из детей княгини, крестным отцом которого он был. В назначенный день я явился во дворец, где должна была происходить церемония крещения. Присутствовало около сорока человек. Зная немецкую аккуратность, я постарался быть представленным, как мне казалось, всем без исключения. За завтраком герцог вступил со мной в разговор. По окончании завтрака он спросил меня, люблю ли я охотиться. На мой утвердительный ответ, он сказал: "Тогда приезжайте охотиться на фазанов в декабре", не указав при этом определенного дня. В это время я случайно уже решил взять отпуск в конце ноября. Сказав ему об этом, я выразил сожаление, пытаясь объяснить невозможность последовать его приглашению. Как вдруг он повернулся ко мне спиной со словами: "Можете отправляться к ч...". Я был, естественно, несколько ошеломлен и, видя рядом господина, которого я принял за его придворного конюшего, я подошел к нему, чтобы объясниться и посетовать на происшедшее. Злой случайности угодно было, чтоб это лицо не только не оказалось конюшим, но было единственным из всей компании, которому я, по недосмотру, не был представлен. Оглядев меня с ног до головы, он холодно прервал мои объяснения и заметил: "Сэр, обычно в Германии джентльмен не беседует с другим, не будучи предварительно ему представленным третьим джентльменом". Затем он тоже повернулся ко мне спиной. Я был совершенно ошеломлен этим уроком немецкого приличия. Ко мне подошла, однако, фрейлина княгини и сказала: "Г. Бьюкенен, я случайно слышала оба ваших разговора и могу только сказать, что мне стыдно за моих соотечественников". Княгиня потом прислала за мной и очень извинялась за случившееся.
Двор в Карлсруэ, к которому я также был аккредитован, представлял во всех отношениях полную противоположность Дармштадтскому. В то время, как в последнем этикет соблюдался скорее поневоле, чем из почтения, его в первом проводили весьма сурово и доводили почти до степени искусства. На завтрак к семье великого герцога надо было являться во фраке с черным галстуком; я помню, как однажды, в день празднования семидесятилетия со дня рождения великого герцога, мне пришлось с восьми часов утра пробыть до 7-ми вечера в голубом мундире с желтыми пуговицами. Но больше всего утомляли бесконечные приемы после обеда во дворце, когда приходилось стоять часа два - три на ногах, пока великий герцог и великая герцогиня обходили гостей. Даже в своих комнатах не оставляли вас в покое. Меня разбудил однажды в 8 часов утра лакей от герцога с сообщением, что так как я без сомнения в 10 ч. 30 мин. пойду в английскую церковь, то великая герцогиня распорядилась показать мне в 10 часов близко от нее помещающуюся больницу. Это звучало приказанием и выбора не было.
Нигде не было такой скуки, как в Карлсруэ. Город отражал невыносимую тоску двора.
Не прибавило, разумеется, больше приятности то обстоятельство, что в последние годы девятнадцатого века, особенно после начала войны в Южной Африке, началось сильное антибританское движение в Германии, так что не редкость было услышать весьма неприятные вещи об Англии. Великий герцог Баденский был, однако, слишком большим джентльменом для этого. Ученик старой школы, он был воплощением вежливости. Говоря, во время наших бесед, об охлаждении отношений между Германией и Великобританией, он всегда выражал скорее сожаление, чем раздражение, и относил все происходящее за счет безответственного языка британской и германской прессы. Он развивал даже по одному поводу весьма фантастическое предложение о том, чтобы державы заключили между собой соглашение в целях уничтожения для прессы возможности причинять зло, по которому не обращалось бы внимания на мнения иностранной прессы по международным вопросам, причем правительства отказались бы от пользования прессой для официальных заявлений по этим вопросам. К несчастью, он был убежден, что Великобритания обязана своей выгодной позицией в международном масштабе дальновидной и макиавеллистской политике всех британских правительств. Он не принял всерьез моего замечания, когда я сказал, что наша дипломатия не заслуживает его комплиментов, так как британские правительства не имеют обыкновения заглядывать далеко вперед. Оно скорее, прибавил я, приспособляет свою политику к требованиям момента, и его практика работы от случая к случаю оказалась в общем успешной.
