Аркадий Ваксберг - Валькирия революции
В середине апреля 1939 года Коллонтай получила сообщение из Лондона от советского полпреда Ивана Майского. Внезапно, без всякой видимой причины (будто бы для «консультаций по советско-английским переговорам»), он был вызван в Москву и сообщал, что решил лететь самолетом до Хельсинки с посадкой в Стокгольме, а оттуда добираться поездом до советской столицы. Коллонтай не ошиблась: он избрал этот совершенно необычный путь лишь для того, чтобы встретиться с нею, хотя информировал Москву, что просто хотел «сократить время в пути».
В их распоряжении был только один вечер. И одна ночь. Они не сомкнули глаз. В дневниках и Майского, и Коллонтай об этой ночи фактически одна и та же запись: «Нам было о чем поговорить» (Коллонтай), «В уютной квартирке А. М. не могли наговориться» (Майский). О чем? Остается только гадать. Впрочем, догадаться нетрудно: оба безошибочно чувствовали надвигавшуюся катастрофу.
Не боясь ошибиться, можно предположить, что именно в эти дни Сталин принимал решение, какой будет участь еще не арестованных послов. Разрешение Майскому вернуться в Лондон означало, что смерч пронесся мимо. Об этом он рассказал Коллонтай на обратном пути. Об этом же — послу Сурицу во время своей остановки в Париже. Но кто знал, что взбредет Сталину в голову не то что через несколько дней, а даже через несколько часов?..
Прошло всего лишь десять дней после того, как Майский отбыл из Москвы, когда Литвинова разбудил посреди ночи телефонный звонок. Сталин повелел ему немедленно ехать «на работу». Там его дожидались Молотов, Берия и Маленков — новый любимчик Сталина, заправлявший в ЦК всеми кадровыми вопросами. Не стесняясь в выражениях, Маленков сообщил наркому — то есть уже БЫВШЕМУ наркому, — что принято решение «навести порядок в его синагоге». Днем были арестованы руководящие работники наркоминдела — в основном евреи. В том числе заведующий отделом печати Евгений Гнедин — сын Александра Парвуса, с которым Коллонтай занималась переправкой немецких денег для большевистского переворота.
Фальшивая шифрованная информация об отставке Литвинова («по личной просьбе наркома») была послана советским полпредам во всех основных столицах мира. Коллонтай эту шифровку не получила: в списке адресатов, составленном самим Сталиным, ее фамилии нет. По канонам того времени это могло означать только одно: отказ в доверии, сигнал о том, что она вскоре последует за смещенным Литвиновым.
Куда? Знала ли она, что уже через несколько часов после того, как был подписан указ о его отставке, против Литвинова было заведено дело по обвинению в государственной измене и шпионаже в пользу Англии и США? Знала — вряд ли, но догадаться было не так уж сложно.
Теперь достоверно известно, что Сталин отказался от замысла арестовать и судить Литвинова примерно в середине лета 1939 года, когда зондаж Риббентропа встретил полный восторг в Кремле и предварительные переговоры о заключении советско-германского пакта шли к благополучному финалу. Судить Литвинова в этих условиях было бы слишком большим подарком для Берлина, делать который Сталин не собирался. Кроме того, Литвинов мог бы еще пригодиться как противовес эйфории, охватившей Гитлера и его окружение. Спасение Литвинова оказалось спасением и для тех дипломатов, которые должны были разделить с ним скамью подсудимых. На этой скамье Коллонтай занимала бы одно из центральных мест. Но ей была уготована иная судьба.
Только она, наверно, своим огромным авторитетом могла успокоить в Швеции и сопредельных странах тех антинацистов, которых потряс пакт Молотова и Риббентропа, хотя его правильней было бы назвать пактом Сталина и Гитлера. О том, что такой пакт будет подписан, ее никто не предупредил. Она узнала об этом из газет, как рядовой читатель. Была к этому готова — тайный сговор был слишком уж очевиден, — и все же свершившийся факт поразил своим неприкрытым цинизмом. Групповой снимок новых друзей — Сталина, Молотова и Риббентропа обошел газеты всего мира. Льстивый тост Сталина в честь фюрера, которого любит весь немецкий народ, ошеломлял своим беспардонным цинизмом.
В посольском. дневнике Коллонтай записала, однако, совершенно иное: «Шаг с нашей стороны вернейший». А что могла еще написать? Ведь она-то знала, кто сделал этот «вернейший» шаг! В «совершенно секретной» депеше Молотову отправленной 23 августа, в день подписания пресловутого пакта, она назвала его без обиняков «блестящим политически ходом [для] укрепления мира». О том же, что она на самом деле думала в эти дни и как чувствовала себя, будучи обязанной защищать политику своего правительства, говорит, пожалуй, с исчерпывающей красноречивостью только один факт: 25 августа Коллонтай отбыла «на отдых» в уединенный приморский пансион, заявив, что не примет ни одного журналиста и ни одного официального лица…
Сюда, в пансион «Лидингэ», дошла до нее весть о нападении Германии на Польшу и о смерти в Ницце Федора Раскольникова. Как ни разномасштабны эти два события, оба они невероятно взволновали ее и вызвали сильный сердечный приступ.
В Советском Союзе о гибели Раскольникова, естественно, не было сказано ни одного слова. Согласно официальной, не отвергнутой до сих пор, московской версии, почему-то настойчиво поддерживаемой здравствующей в Страсбурге его женой Музой (во втором браке Канивез), Раскольников умер не то от инфаркта, не то от воспаления мозга. По версии Нины Берберовой, разделяемой некоторыми авторами, он выбросился из окна в состоянии сильной душевной депрессии, осознав полную бесперспективность дальнейшей жизни. Но третья версия была, видимо, куда ближе к истине: рука Лубянки, направленная мстительным Сталиным, который ничего не забывал и терпеливо доводил все до конца, настигла последнего из красных командиров Балтфлота на французской Ривьере, когда миру было не до отчаянного бунтовщика, бесстрашно бросившего вызов тирану.
Версии могли быть самые разные. Но одно не вызывало ни малейших сомнений: нигде, ни в одной точке земного шара, ни в одном укромнейшем уголке планеты от подосланных Москвою убийц не было и быть не могло никакого спасения, если только Сталин вынес беглецу свой приговор.
Секретный протокол к советско-германскому договору, существование которого отрицали и в Москве, и в Берлине, начал осуществляться с молниеносной быстротой. Советские войска вторглись в Польшу под предлогом защиты братьев украинцев и братьев белоруссов, а несколькими днями позже Молотов с Риббентропом заключили еще один договор — на этот раз «о дружбе». Очередной передел мира начался. Встревоженные шведские власти пытались получить от Коллонтай хоть какие-то разъяснения, но никаких указаний из Москвы она не получила.
