Аркадий Ваксберг - Валькирия революции
[…] Где Крыленко? — спрашивал, не надеясь на ответ, Раскольников. — Где Антонов-Овсеенко? Где Дыбенко?
Вы арестовали их, Сталин. […]
Вы растлили и загадили души ваших соратников.
Вы заставили идущих за вами с мукой и отвращением шагать по лужам крови вчерашних соратников и друзей».
Называя Сталина «тираном, дорвавшимся до единоличной власти», Раскольников предрекал: «Ваша безумная вакханалия не может продолжаться долго».
Как мы знаем, он ошибся. И все равно это было единственное живое и честное слово, сказанное одним из бывших друзей, не предавшего ни себя, ни товарищей, ни то, чему была посвящена его жизнь. Остальные предпочитали «ложь во спасение», какую бы цену ни пришлось за нее заплатить.
Что думала Коллонтай, читая очередное письмо от своей лучшей подруги в разгар самых жестоких, самых кровавых и беспощадных репрессий?
«С наступающим великим праздником [годовщины Октября], мой дорогой дружок! Я понимаю, что европейским дипломатам сейчас не до «чаев», обедов и вечеров. Когда на сердце такие кошки скребут, даже им, многоиспытанным лицемерам, вести разговоры о собачках, погоде и взаимными комплиментами обмениваться тяжело […] Вообще сейчас время, когда маски слетают. Только у нас в СССР дышится легко: говори, что думаешь, поступай, как чувствуешь!»
Кому они все-таки лгали? Себе? Друг другу? Или такие письма предназначались совсем для иных читателей? Но и в этом случае выбор слов для выражения своей лояльности зависел все же от автора. Адский страх повелевал каждому в его рабском усердии превзойти своего соседа. Вслед за этим письмом, не считая, видимо, что оно в достаточно полной мере отражает ее советский патриотизм, Зоя отправила Коллонтай еще одно.
«Много читаю: «Краткий курс истории ВКП(б)», Байрон, Моруа. Да, Моруа неплохо, но наивно в историческом и социальном плане. С «Кратким курсом» [в основном сочинен лично Сталиным] не идет ни в какое сравнение. […] Когда я думаю о капиталистических странах, у меня чувство такое, как было на аэроплане: лечу спокойно на крепком, чудесном корабле вперед, в чистом, ярком воздухе, а там, внизу, пожары, люди барахтаются, мучаются — хочется им крикнуть: глупые, порвите свои путы и взлетите, как мы, в светлую высь».
«Взлететь» на этот раз предстояло Семену Мирному: без объяснения причин его срочно отзывали в Москву. Отношение к нему Коллонтай за последние годы значительно изменилось, но отправлять на заведомую голгофу своего многолетнего сотрудника было ей тяжело. Принимать решение — ехать или бежать — мог только он сам. Мирный выбрал возвращение — как тысячи других, оказавшихся в том же положении. Со дня на день Коллонтай ждала сообщений о его аресте, но для него судьба выбрала щадящий вариант, по обвинению в потере бдительности и идеологических срывах его всего-навсего исключили из партии и даже дали возможность работать в качестве журналиста.
Места отозванных или уехавших за истечением срока службы дипломатов занимали совсем новые люди. Те, «старые», были тоже не графских кровей, но они обычно стремились хоть как-то дотянуться до цивилизации и усвоить манеры воспитанных людей. «Новые» не видели в этом ни малейшей нужды. Сочиненный Коллонтай трактат «Чего не надо делать на приемах» заменил собою философские эссе члена Всемирной лиги сексуальных реформ, повести из жизни совслужащих и статьи о счастливой женской доле под солнцем сталинской конституции. Он не только свидетельствует о ее стремлении отвлечься, но и дает исчерпывающую характеристику среде, в которой ей теперь приходилось жить и работать.
«На коктейлях или чаях в совмиссии члены сов-колонии не должны:
1) подходить к накрытым столам и угощаться раньше гостей;
2) садиться группами и разговаривать, забывая гостей;
3) брать с подноса рюмку и передавать ее гостю. Напротив, передать пустую тарелку гостю, чтобы он мог взять торт или бутерброды, вполне допустимо;
4) оставлять недоеденные бутерброды прямо на скатерти.
[…] Если рюмок не хватает, надо дождаться, когда принесут чистые, а не наливать себе водку или вино в уже использованные рюмки. […]
Нельзя плевать на пол, кашлять, не отвернувшись от другого, тушить папироску, бросая ее на пол и притоптывая ногой. В случае насморка лучше не идти на прием или обед, так как чихать за столом или зевать не годится.
[…] На лестнице и в доме не должно пахнуть кушаньем или папиросным дымом. […] В лифте и на лестнице не должны валяться окурки. […]
Перед тем, как отправиться на прием, в гости, а также перед приходом гостей рекомендуется принять душ. Несоблюдение этого правила будет замечено и даст основание вынести неправильные суждения о культуре в нашей стране.
Женщины должны быть одеты аккуратно и причесаны как следует. […]
Не забыть, что при стирке белья в квартирах по дому разносится запах мыла и сырость.
[…] Не хлопать дверями, это производит впечатление некультурности».
Зоя оставалась последней отдушиной, связывавшей Коллонтай и с прежней жизнью, и с тем, что происходит в Москве. Ее благополучие вселяло надежду, что «колесо истории» минует, быть может, их обеих. Приближалось шестидесятипятилетие любимой подруги, Коллонтай послала ей модные туфли, теплое белье и разные женские мелочи, вызвавшие Зоин восторг. Благодаря за посылку, Зоя сообщала, что по случаю своего юбилея, наверно, получит давно ей обещанную путевку в санаторий и наконец-то подлечится и отдохнет.
Она по-прежнему жила, как и тысячи ее соотечественников, прислушиваясь вечерами, а то и ночами, к шуму лифта. Уже близилась полночь, когда лифт остановился на ее этаже, и через мгновение раздался звонок в дверь. Упавшим голосом Зоя спросила, кто звонит. Мужской голос назвал другую фамилию: звонивший просто ошибся номером дома. Когда лифт стал спускаться, Зоя почувствовала, как сжимается сердце. Она успела позвонить Вере — сестре. Юренева приехала через час и застала Зою уже мертвой.
Двойная жизнь
Даже из тех ограниченных материалов, которыми ее снабжали, а в еще большей мере из прессы и из бесед с хорошо осведомленными шведскими политиками Коллонтай знала, что Сталин озабочен позицией своего ближайшего соседа — Финляндии. Тайные зондажи, которые непрерывно велись в Хельсинки, преследовали цель склонить эту страну к ориентации на Советский Союз и согласиться на «укрепление безопасности морских и сухопутных подступов к Ленинграду». В переводе на нормальный язык это означало: добровольно отдать Сталину часть своей территории. Пока что в эту аферу Коллонтай втянута не была, но с тревогой ждала соответствующих поручений. Ослушаться она бы не смогла, участие же в этой кампании означало снижение ее авторитета во всех скандинавских странах.
