Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы
В год, когда умерла мать, Валерке минуло четырнадцать. Через два дня начались каникулы, он по праву считал себя уже восьмиклассником и через неделю должен был уехать в свой последний пионерский лагерь снова под Одессу.
… И в тот день он пришел из школы раньше обычного. Мать спала, Андрея еще не было дома. Покрутившись и положив в самом центре стола свой табель, он выбежал во двор, чувствуя себя уже совершенно свободным и счастливым.
Когда Андрей, наконец, пришел, Валерка гонял в футбол и не захотел подниматься с братом наверх. Он крикнул только:
– Эй, капитан, посмотри там на столе.
Минут через пятнадцать окно из комнаты резко распахнулось, Андрей позвал его:
– Иди домой, Валерий! Немедленно!
Что-то в голосе брата и необычное обращение «Валерий» испугало мальчишку. Он бросился наверх.
Дверь была открыта. Ширма, отгораживающая постель матери, отодвинута. Андрей сидел на стуле у кровати, низко согнувшись, и на тревожный вопрос Валерки ничего не ответил, ничего говорить и не надо было – Валерий понял – мать умерла.
Он как-то странно сухо всхлипнул, и неудержимая дрожь начала бить его нескладное, мальчишеское тело. Закрыл глаза, боялся посмотреть на мертвую мать.
А Андрей, не отрываясь, глядел в лицо умершей. Оно казалось ему сейчас значительным и мудрым, каким он раньше никогда не видел.
«Она что-то узнала о жизни… Или – о смерти» – подумал он с непонятным облегчением.
Валерка вдруг тихонько, совсем по-детски позвал:
– Мама…
И тогда Андрей заплакал. Он плакал о несчастливой ее жизни, об одинокой смерти, о своей беспомощности, о том, что против этого, неизбежного и самого страшного ничего, ничего сделать нельзя. Он плакал безутешно и громко, как не плакал никогда раньше, даже в детстве. И вдруг почувствовал на голове руку Валерия.
– Не надо, не плачь так, – бормотал мальчик утешающе. – Успокойся… не надо…
И Андрей постепенно начал затихать. Поднял опухшее, заплаканное лицо.
– А помнишь, боцман? – спросил он.
И неожиданно запел, запричитал на одной ноте:
– Андрей-воробей, не гоняй голубей, гоняй галочек из-под палочек…
– Не помню, – растерянно отозвался Валерка. – Ты что?
– Ну, как же, она всегда пела.
– Мне?
– И тебе. Неужели не помнишь?… Не клюй песок, не тупи носок, пригодится носок поклевать колосок…
И снова заплакал, но уже тихо, слезы текли и текли по щекам.
Валерка ни за что не хотел позволить себе расплакаться. Он просто стоял рядом. Стоял и молчал. Что-то подсказывало ему, что из них двоих он был сейчас старшим…
Первые дни после несчастья Андрей никак не мог ни на чем сосредоточиться; кто-то приходил, уходил, что-то делалось в комнате, но все проплывало мимо него, не оставляло следа.
Только однажды он мимолетно почувствовал присутствие никогда раньше не уделявшего ему особого внимания Сергея Борисовича Драгина.
«Что он здесь делает?» – удивился Андрей.
Назавтра он снова увидел в их опустевшей комнате Сергея Борисовича.
«Странно, опять он здесь. Что ему надо?» – с неудовольствием подумал Андрей, но тут же постарался внутренне отмахнуться. И все же что-то заставило его повнимательней присмотреться к молчаливому, сутулому доктору. И вдруг он заметил, что всегда ироничный, скептически настроенный Валерка, сознательно отстраняя старшего брата, не отходит от Драгина и слушается его во всем.
Как-то незаметно получилось, что все заботы о похоронах доктор Драгин взял на себя. И помогал ему во всем не Андрей – глава семьи, а Валерка, сознательно отстраняя старшего брата от всех горестных, но необходимых мелочей.
Проводить мать пришло довольно много народа; некоторых Андрей никогда раньше не видел. Когда все кончилось, Валерка подходил к каждому и негромко, солидно произносил:
– Пожалуйста, заедем к нам хоть ненадолго, помянем маму. Очень просим.
Сергей Борисович молча помогал всем подниматься в автобус.
В комнате уже был накрыт стол, материна кровать вынесена, в коридоре лежала сложенная, не нужная больше ширма.
И Андрею казалось, что все делалось само собой, без чьего бы то ни было участия…
Через два дня Андрей настоял, чтобы Валера все-таки уехал в лагерь; Андрей остался совершенно один. Это было ему необходимо. Он должен был и обязан был перед матерью и перед самим собой в тишине разобраться в своих мыслях и чувствах.
Раньше он никогда не задумывался, любит ли, любил ли мать. Легкое превосходство заслоняло от него не только чувство к ней, но и ее самое; он не привык ни приглядываться к ней, ни прислушиваться к ее робкому голосу.
Но сейчас, когда ее не стало, вокруг него и в душе у него образовалась великая пустота.
Его буквально душило тоскливое чувство вины перед нею. Ему мучительно хотелось что-то сделать для нее. Сейчас? Но это же бессмысленно, невозможно… Раньше, раньше надо было как-то оградить ее от горя, которого в ее жизни было так много, что, в конце концов, оно задушило ее. Вскрытие показало инфаркт, но доктор Марков знал, умерла она не от болезни – от горя… В эти дни он был не доктором, а покинутым матерью сыном…
Уже через два дня после отъезда Валерки он приступил к своим обычным дежурствам. Все в больнице было по-старому, ничего, решительно ничего не переменилось, и почему-то это удивляло Андрея, даже как будто обижало. Матери нет, а здесь все то же – те же врачи, те же сестры, те же десятиминутки, то же вырывание из аптеки нужных медикаментов, те же мелкие, незаметные для постороннего взгляда незначительные конфликты; менялись только больные.
Да, была еще новость, поначалу совершенно не заинтересовавшая Андрея: вместо ушедшего, наконец, на пенсию старого заведующего терапевтическим отделением в его кабинете, в который врачи реанимации старались заходить как можно реже, появилась новая заведующая – довольно молодая, очень эффектная, даже красивая женщина. Вернее, она держалась как красавица, поэтому никому не приходило в голову в этом сомневаться. На десятиминутках она высказывалась категорично и безапелляционно, хоть и не всегда точно ориентировалась в предмете. Пару раз она подчеркнула: перед рядовыми врачами она имеет преимущество – не так давно стала кандидатом медицинских наук и поэтому… Но и врачи, и заведующий кафедрой профессор Званцев поначалу делали вид, что этого просто не слышат и старались не вступать с нею в споры – пусть пока чистит свои яркие перышки, придет время, пообломает их, присмиреет. Лишь бы не мешала работать, а там…
Очень скоро Андрей втянулся в суровую больничную колею. Конечно, он не перестал думать о матери, терзаться запоздалыми сожалениями, но все это так глубоко осело в нем, что внешне казалось: он смирился с ее смертью, успокоился. Привычное чередование обязанностей – обходы, назначения, осмотры новых больных как бы легкой пáтиной покрыли его разлохмаченные чувства, они и вправду перестали быть такими режуще-яркими.
