Ольга Круглова - Япония по контракту
За тонкой бамбуковой перегородкой расслабленно гудели голоса мужчин.
— У нас тоже было очень красиво, — сообщил, выходя в предбанник, муж.
В комнате отдыха Сёко опять не дала им как следует попить чайку — в гостинице заканчивалось обеденное время. Сёко выбрала маленький ресторанчик, такой маленький, что и столов-то в нём не было, только стойка. Посетители помещались по одну её сторону, кухня — по другую. Из большой кастрюли, урчащей на единственной горелке, повар, он же официант, налил в миски единственное имевшееся блюдо — лапшу в мясном бульоне. За большим окном струился по замшелым камням водопад, вились лианы… Где-то совсем рядом били из горы горячие ключи. Их серный дух мешался с запахом варёного мяса и пива. Японцы чокались с русскими запотевшими стаканами и ели лапшу — странную, розовую. Хрупкая маленькая Сёко, без труда справившись с содержимым огромной глиняной миски, вдруг запела "Катюшу". "Катюшу" знала вся Япония. Во всяком случае, пожилая её часть. У "Катюши" были японские слова. И у другой песни, которую с трудом удалось опознать, потому что Сёко смягчала, растягивала чёткий ритм.
— Чернобровый, черноокий молодец удалый… — пропела Сёко и вдруг вскочила, пошла в пляс, плавно поводя руками.
Сэй, улыбаясь, отбивал такт твёрдыми ладонями. Руки у него были большие, сильные, как у мастерового, а лицо тонкое, как у артиста. Сэй был художник. А Сёко учила детей музыке. И знала много песен. Вернувшись к стойке, она замурлыкала, мешая японские и английские слова:
— Хяку ман, хяку ман алых роз…
Хяку — по-японски сто. А для счёта больших чисел японцы используют специальную единицу — ман — десять тысяч. Значит, хяку ман означало миллион.
— Миллион, миллион, миллион алых роз… — пела Сёко убогий шлягер.
И улыбалась трогательно, как ребёнок, от всей души желающий сделать приятное новым друзьям. Они спели на два голоса, она — по-русски, Сёко — по-японски. И обменялись телефонами.
Первыми позвонили русские и пригласили Сэя и Сёко к себе. Гости принесли в подарок японскую плосколицую куклу из папье-маше — такие стоили бешеные деньги.
— О, не беспокойтесь! — смущённо улыбнулся Сэй. — Куклу сделала моя мама.
Сэй нешуточно, как положено художнику, пил водку и молчал. А Сёко восхищённо ахала, поедая пирожки. Она даже попыталась сплясать русскую, но смешалась и вернулась за стол. В городской квартире Сэй и Сёко терялись, становились маленькими. И ушли они рано. Но через две недели позвонили и пригласили русских к себе домой.
— Как лучше добраться туда? — спросила она Хидэо, показывая ему адрес.
— Я не советую Вам встречаться с этими людьми, — сказал он, взглянув на бумагу. — Они живут в нехорошем районе, очень бедном. Где вы познакомились?
При слове "улица" сэнсэй поморщился, укоризненно покачал головой — он не одобрял случайных знакомств.
Сэй приехал встретить гостей на железнодорожную станцию.
— Нас трудно найти, — улыбнулся он смущённо.
Они долго ехали на автобусе, потом шли пешком среди маленьких, невзрачных как сараюшки домов, обходя поломанные деревья. В центре следы тайфуна давно убрали, а в бедном районе не спешили навести порядок. Дом Сэя и Сёко походил на коробочку из почерневшего старого дерева. Гостей усадили на старый продавленный диван. Других высоких сидений в доме не нашлось.
— Сначала я угощу вас чаем — такова традиция, — сказала Сёко.
Подкатив к дивану столик на колёсах, она опустилась на колени, помолчала минуту, словно помолилась. И начала.
Среди множества посуды на столике она выбрала большую чашку с носиком, налила в неё воду из чайника, отставила в сторонку, объяснила с помощью Сэя — японский зелёный чай не терпит кипятка, вода должна остыть до восьмидесяти градусов, иначе настой приобретёт горечь. Серьёзно, словно исполняя обряд, Сёко ополоснула чайник, засыпала в него заварку специальным совочком. Затем пощупала чашку с носиком и стала лить остывшую воду в чайник. Едва смочив заварку, Сёко подождала немного и только потом вылила в чайник остатки воды. Нежный зелёный чай заваривался быстро, японцы не понимали смысла слова "настояться". Сёко накрыла чайник крышкой и тут же принялась разливать чай, двигая рукой вверх — вниз.
— Так перемешиваются более насыщенные нижние слои чая с верхними, — пояснил Сэй.
Взяв серую чашку из грубой глины двумя руками, Сёко с поклоном протянула её гостю, вторую чашку — гостье. Движения Сёко были точными и экономными, словно их веками отбирали из тысячи других движений, как самые необходимые. Сэй не отрывал глаз от рук жены. Он наслаждался процессом заварки чая. И гости застыли зачарованно. В маленькой комнатке было тихо-тихо. Сёко долила воды в чайник и предложила гостям новую порцию. Зелёный чай можно было заливать несколько раз, и самой вкусной считались не первая, а вторая и третья заварка.
На низком столике на старенькой электрической плитке что-то булькало в странной кастрюле, напоминавшей половину чугунного шара.
— Кастрюля называется набэ. Она досталась жене от прадеда, — Сэй вернулся к обязанностям гида.
Суп, что булькал в кастрюле, назывался чанко набэ и тоже был блюдом старинным, традиционным. Сэй утверждал, что именно таким супом откармливают борцов сумо. Сёко подняла деревянную крышку и стала складывать в кастрюлю палочками китайскую капусту, грибы, проросшую сою, тофу и зелень, похожую на ботву морковки. Вкусным духом суп был обязан мясным фрикаделькам, которые Сёко опустила заранее. Женщина перемешала всё брошенное в котёл палочками и тут же пустила в ход небольшой половник: свежесть еды — главное правило японской кухни. Потому и готовят здесь прямо на столе. Каждый сам наливал себе похлёбку, сколько хотел.
В небольших полушариях деревянных мисок плавали плоскодонные фарфоровые ложечки. Конечно, можно было обойтись и обычной японской методой — съев твёрдое палочками, выпить жидкое через край — но с чанко набэ так обходиться не полагалось. Потемневшие деревянные миски для супа, желтоватые фарфоровые ложечки, чёрное набэ в оспинах литья, потёртый чёрный лаковый поднос, на котором лежали овощи, всё было старинное. Традиционное. И Сёко была сегодня такой, какой положено быть японке. Молчаливая, сосредоточенная, склонённая, она не пела, не плясала. Сейчас она была не туристкой, не гостьей — хозяйкой японского дома. Одетая подобающе — не в брюки, как на источниках, а в тёмно-лиловое кимоно, она сидела на коленях и прислуживала мужу и гостям — подливала сакэ в глиняные распластанные, как блюдца, рюмки. И не пила сама.
Покончив с обедом, Сёко разложила на татами какие-то коробки. В той, что побольше, хранилась в древесных стружках тяжёлая глиняная маска старика. Белое, словно посыпанное мукой страшное лицо с шевелящейся челюстью пугало торчащим изо рта зубом. Маску использовал дед Сёко, актёр. Коробка поменьше скрывала кусочек благовонного дерева. Его хранили как драгоценность, привязав шнурком с кистями к шёлковой подстилке. Из третьей шкатулки, совсем крохотной, Сёко достала уже напиленные тонкие пластинки того же дерева и угольные палочки. Сёко зажгла газ, чтобы показать гостям, как всё это работает. На торец раскалённого на огне уголька она положила тонкий деревянный квадратик, поднялась на возвышение, устроенное в гостиной, прошла в нишу — токоному, вставила палочку в бронзовую курильницу…
