Симона де Бовуар - Сила обстоятельств: Мемуары
Я пролетала над Амазонкой и бесконечной сетью ее притоков средь бескрайних зеленеющих лесов, испытывая радость и в то же время досаду, ибо знала, что ничего, кроме этого, не увижу. Каждый месяц из Манауса вылетает самолет для снабжения отдаленных факторий, куда приходят отовариваться индейцы, но мы не сможем посетить их деревни, и в любом случае в Манаусе нам предстояло провести не больше трех-четырех дней.
Мы поднялись вверх по реке до плавучего барачного лагеря со столовыми и спальными помещениями для рабочих и инженеров-нефтяников; мы разделили с ними трапезу, затем в открытом грузовике, измученные солнцем, прибыли на буровую вышку. По обе стороны дороги и вокруг прогалины непроницаемая толща леса ограничивала видимость. Ничего общего с мрачной таинственностью, описанной Алехо Карпентьером. Вернулась я совсем без сил. Утром консул показал нам самое нелепое украшение Манауса — театр, целиком из мрамора, с многоцветным куполом, где танцевали и пели самые знаменитые артисты мира. Я едва держалась на ногах. Землю лихорадило, я купалась в ее поту и сама обливалась потом, словно в лихорадке. Мне пришлось лечь. «Но мы все-таки уедем?» — спросил Сартр. Да, о да! К мрачному виду города и моей усталости примешивался страх почувствовать себя отрезанными от мира. В агентстве мы не обнаружили билетов на Кубу, и нам не удалось связаться с Рио по телефону. Напрасно пытались мы обменяться телеграммами с Амаду. А в Париже тем временем происходили события. Телефонистка сообщила мне о звонке, которого пришлось ждать два часа: голос Ланзманна с трудом прорывался издалека сквозь помехи, он говорил, чтобы мы не возвращались во Францию до получения его письма. Меня он не слышал, и его голос угас посреди слова.
Мне не терпелось очутиться в Ресифи, в Париже. Консул проводил нас ночью в аэропорт, не переставая комментировать выборы.
Восемнадцать часов пути, и каждые два часа мы приземлялись, в маленьких аэропортах я задыхалась. Когда около восьми часов вечера мы наконец прибыли, таможенник решил досмотреть наш багаж: любой прибывающий из Амазонии подозревается в контрабанде. Гнев Сартра, вмешательство Кристины Т., приехавшей за нами, спасли нас. Несмотря на усталость, я пошла с ними в ресторан, ибо на северо-востоке страны считается неприличным, если мужчина идет вечером один с девушкой. По той же причине я отправилась на следующий день на запланированную Кристиной прогулку. Мы были рады снова встретиться с ней. Но я действительно плохо себя чувствовала. Я едва тащилась по мрачным рынкам мрачных деревень, нищету которых ей хотелось нам показать. За два месяца я полюбила Бразилию и люблю вспоминать о ней, но в тот момент мне вдруг стали нестерпимы и сушь, и голод, и вся эта безысходность.
Ночь напролет я горела как в огне и утром совершила оплошность, попросив пригласить врача. Друг доктора Т. -брата Лусии и Кристины — поставил диагноз: брюшной тиф; однако их тиф лечился за несколько дней. Укол пенициллина усмирил мою лихорадку. Но доктор велел все-таки доставить меня в больницу тропических заболеваний.
Никогда мне не забыть тех дней, их кошмарного привкуса вечности. У меня была отдельная палата с ванной комнатой, и медсестры были очень милые. Но я чувствовала себя достаточно крепкой и в то же время довольно слабой, чтобы это затворничество показалось мне нестерпимым. Меня не оставляли заботы. По вечерам Сартр меланхолично поглощал в баре отеля одну или две порции виски и в десять часов шел спать, а чтобы заснуть, пичкал себя карденалом. И все-таки ему случалось просыпаться в два часа ночи и даже бриться от скуки. Вставая утром с постели, он ковылял к моему изголовью и однажды, когда мне поставили капельницу, чуть не опрокинул ее. После осени 1958 года при малейшей тревоге смерть снова берет меня за горло: я ждала Сартра и провожала со страхом, а полицейские романы на английском языке, которые он покупал мне в единственном книжном магазине города, не могли развлечь меня по той причине, что я почти все из них уже читала.
К тому же обещанное Ланзманном письмо не приходило, и у нас не было французских газет. Посольство в Рио все настойчивее распространяло слух, что по возвращении Сартра посадят в тюрьму. Французская колония Ресифи полагала, что моя болезнь — дипломатическая и что мы боимся возвращаться. На самом деле нам не терпелось, чтобы нам, как и нашим друзьям, предъявили обвинение. Мне отвратительно было чувствовать себя пленницей в этой больнице и неизменно есть по утрам и вечерам все тот же рисовый суп с курицей. Со своей койки я видела кокосовые пальмы, устремленные к линялой синеве неба, тростник, бамбук, немного бесцветную зелень и на горизонте — город. Свесившись из окна, я смотрела на соломенные хижины и женщин, хлопотавших у маленьких костров. Несколько раз проливались дожди, короткие и сильные, часто дул тягостный, неторопливый ветер. Околдованная этим чересчур спокойным пейзажем, его влажной тишиной, я ощущала себя жертвой неких злых чар: никогда мне не выбраться отсюда.
Вечность длилась семь дней. Я получила письмо от Ланзманна. Суд над Жансоном завершился 4 октября постыдным приговором. Обвинения против «121» — список за это время значительно увеличился — продолжали сыпаться градом. Подписавшие манифест не имели больше права выступать ни по радио, ни по телевидению, даже их имена не должны были звучать в передачах. 1 октября в редакциях «Тан модерн», «Эспри», «Верите э либерте» начались обыски и аресты. Октябрьский номер «Тан модерн» конфисковали. Во время манифестации, о которой много писали в газетах, пять тысяч бывших участников колониальной войны проследовали по Елисейским полям с криками: «Расстреляйте Сартра!» От имени всех наших друзей Ланзманн просил нас остановиться в Барселоне, куда он приедет, чтобы рассказать нам о ситуации.
Я заявила врачу, что хочу уйти; с брюшным тифом, возразил он, в отеле меня не примут. Сестры Т., жившие в это время со всем семейством на вилле на берегу, предложили мне свой дом в Ресифи. Три дня я провела в комнате в старинном стиле, где воздух едва освежал примитивный и шумный кондиционер. Наконец доктор позволил мне выйти на улицу. После четверти часа ходьбы по улицам, где воздух показался мне густым, словно сироп, я в полуобморочном состоянии рухнула на террасе кафе; позже в Рио я дважды теряла сознание во время обеда с Амаду в привычной нам ресторации.
Кубинский поверенный в делах, отчаявшись дозвониться нам, сам приехал в Ресифи: Гавана настаивала, чтобы мы провели у них несколько дней. Единственный способ добраться туда — это сначала вернуться за 1600 километров в Рио. Удовольствие снова увидеть Амаду и Копакабану было испорчено моей усталостью, к тому же я испытывала тоску по родине, хотя Ланзманн повторил мне по телефону, что ультра хотят смерти Сартра.
