Ханс Люк - На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта 1939–1945
По дороге во Францию, в поезде, я попытался воссоздать перед ними образ Роммеля, личность которого вызывала у них большой интерес, а также объяснить им, что непростительно рисовать русских как некое зло, не жалея для них черной краски, в то время как и излишне обелять Западный мир.
Они также хотели слышать, знали или нет мы, солдаты, об Освенциме и других лагерях уничтожения, и если знали, то почему не сделали ничего, чтобы этому помешать. Я ответил, что ничего не знал, пока не столкнулся с этим лично, когда мой будущий тесть угодил в концентрационный лагерь Заксенхаузен. Только тогда, увидев море страданий в капле воды личной драмы невесты, я понял, какие чудовищные вещи творятся у нас.
Тот факт, что они поверили мне, лишнее для меня подтверждение того, что молодежь в наши дни старается смотреть на все с объективных позиций.
По результатам экзаменов и по личным письмам ко мне я понял, что у них сложилось верное представление о бывшем противнике – о нас, немцах.
Молодежь на Западе, представители нового поколения давно уже наводят мосты между собой и тем самым неосознанно помогают примирению бывших врагов.
Будем надеяться, что гласность и перестройка помогут устранить ненависть двух некогда враждебных миров, сломать лед в отношениях между нами и русскими и позволят нам протянуть друг другу руки. Это то, что обязаны сделать не только политики Востока и Запада, но и все мы вместе – каждый из нас.
Я бы очень хотел, чтобы исполнилась моя мечта и мне удалось бы встретиться с молодым русоволосым русским лейтенантом, который защитил меня от солдат-монголоидов, когда я сдавался в плен, или с тем «угостившим меня завтраком» в 1941 г. полковником, который проявил столько гуманности ко мне, бесправному пленному, своему бывшему противнику. Я даже готов выпить целый стакан водки на пустой желудок с русским полковником-танкистом, который так широко принял меня в первый день моего плена.
У меня часто возникало ощущение – двойственное чувство того, что всю первую половину своей жизни я словно бы пребывал в плену – в плену у времени: сначала я был как в тиски зажат прусскими традициями, связан присягой, каковая позволила фашистскому режиму так легко использовать в своих целях военное руководство. Потом моей стране пришлось расплачиваться за это. Мне тоже, наряду с многими и многими тысячами, довелось рассчитаться за все пятью годами русских лагерей.
Как профессиональный солдат, я поневоле несу часть общей вины, но как человек – просто человек – я таковой не чувствую.
Я надеюсь, что нигде в мире не найдется больше страны, в которой молодежь позволит правительствам воспользоваться собой.Январь 1989 г. Мой телефон вновь зазвонил:
– Говорит Герард Бандомир. Вы меня помните? Я служил в 21-й танковой дивизии командиром 3-й роты 1-го батальона вашего 125-го полка. Мне понадобилось столько времени, чтобы разыскать вас, и я так счастлив, что мне это удалось. Хотите послушать о том, что тогда случилось на нашем участке?
– Бандомир! Боже мой, какое чудо! Просто не верится! Прошло уже 45 лет! Но ваш батальон перестал существовать после операции «Гудвуд»! Вы первый, от кого я услышу о том, что действительно происходило. Нам надо встретиться!
Бандомир приехал в Гамбург и рассказал мне о том, в какой мясорубке очутился в Нормандии 1-й батальон тем солнечным июльским утром. Он с радостью принял мое приглашение поехать в Нормандию в июне 1989 г., где мне предстояло читать об операции лекции курсантам Шведского Военного училища. Бандомир впервые оказался в местах, ставших адом для его роты много лет назад.
Вот рассказ Бандомира.В период после дня «Д» и до 18 июля 1944 г. мы дислоцировались в районе населенного пункта Ле-Мениль-Фремантель. Наша дивизия входила в состав резерва корпуса, но тем не менее мы готовили себе оборонительные позиции севернее этого небольшого селения.
Ввиду 100-процентного превосходства в воздухе противника работали мы только по ночам. Наш штаб располагался в овражке немного к востоку от фермы. Овражек, который мы значительно углубили, прикрыли балками, соломой и присыпали грунтом, находился за оградой, окружавшей ферму. Моя 3-я рота и 2-я рота рассредоточились к северу от фермы и хорошо окопались. Где размещались другие роты, я не помню. Стараясь подготовить все как можно лучше, мы трудились на позициях в темное время суток, а отдыхали днем. Ничего особенного не происходило.
Вот такое положение сложилось у нас в ночь с 17 на 18 июля.
Перед самым рассветом 18 июля я находился в нашем штабе в овражке. Мы едва успели приготовить завтрак, когда около 6 утра услышали рокот двигателей приближавшихся со стороны моря самолетов. Мы увидели множество бомбардировщиков, которые шли высоко и отчетливо просматривались в высоком небе прямо над нами. Казалось, им нет конца. Мы решили, что эти эскадрильи, должно быть, участвуют в очередном налете на немецкие города, и с сожалением подумали о том, каково придется нашим там, куда летят эти стаи. Но вдруг первый клин принялся сбрасывать бомбовую нагрузку над районом Эмьевиля, затем то же сделали машины и второго эшелона. Наши зенитчики в Кане и около него открыли огонь и сбили один бомбардировщик.
На земле между тем стало не лучше, чем в аду.
Вражеские формирования, сменяя одно другое, бомбили и бомбили нас в течение двух часов. Мы ничего не предпринимали – просто ничего не могли поделать – только сидели и ждали, когда за нами явится смерть. Цель налета заключалась, по-видимому, в том, чтобы вывести из строя наше тяжелое вооружение. Сам видел, как прямым попаданием бомбы была уничтожена хорошо подготовленная огневая позиция – 10,5-см противотанковое орудие превратилось в дым. Между тем благодаря тому, что мы очень глубоко зарылись в землю, потери у нас оказались сравнительно невысокими. Однако нельзя не признать, сколь глубоко сказывался на солдатах психологический эффект от демонстрации противником своего безграничного господства в воздухе.
За бомбардировками последовал мощный артиллерийский обстрел с моря и суши. Снаряды буквально перепахали каждый метр на нашем участке. На наш штаб пришлось два или даже три попадания, однако он уцелел. В наш блиндаж забежал заяц, запрыгнул ко мне на руки и принялся лакать кофе из моей чашки! А на прощание он прогрыз дырку в моем рукаве.
Позднее я пришел к убеждению, что 18 июля стало прелюдией новой эры войны – ядерной эры.
Когда артиллерийский огонь вдруг по прошествии нескольких часов прекратился, мы страшно поразились тому, что все еще живы. Мы осторожно высунулись из окопов и увидели, что вся равнина к северу от нас словно усыпана танками, медленно продвигавшимися через разбомбленный район по направлению к Каньи. К большому нашему удивлению, техника шла без сопровождения пехоты. Мы были бессильны что-либо предпринять против танков с нашими винтовками, автоматами и пулеметами. Между тем, несмотря на плотный пулеметный огонь бронетехники, когда ползком, когда перебежками мы смогли добраться до стены фермы, где надеялись отыскать кого-нибудь из нашей роты, но никого не нашли. Я перепрыгнул через ограду, стремясь поскорее добежать до штаба 1-го батальона, но тут же бросился обратно, потому что танки уже врывались на командный пункт. Тогда мы решили уходить на юг, чтобы пробраться в штаб-квартиру нашего полка. По дороге нам попадалось множество убитых и раненых. Те раненые, кто еще сохранил способность сражаться, присоединялись к нам. В ожидании темноты мы укрылись в поле. Но и тут не было спасения от наступающих танков. Мы понесли потери. Тем, кто еще оставался в строю, я приказал прекратить сопротивление.
