Алла Марченко - Лермонтов
Кстати, о фазанах.
В очерке «Кавказец» Лермонтов как характеристическую черту армейца «первобытного периода» отмечает отсутствие кулинарной изобретательности – «возит с собой только чайник, и редко на его бивачном огне варятся щи». В этом плане Максим Максимыч оказывается исключением. Причем обнаруживается это не сразу. При первой встрече, как мы помним, у него при себе нет даже чайника, чаем угощает его странствующий и записывающий офицер. Зато в следующей главе («Максим Максимыч»), а ее действие происходит спустя всего несколько дней после ночевки в осетинской сакле, открывается, что штабс-капитан «имел глубокие сведения в поваренном искусстве» и доказал это – «удивительно хорошо зажарил фазана» и даже полил его невесть где добытым «огуречным рассолом». Пытаясь уговорить Печорина задержаться на почтовой станции хотя бы часа на два, он соблазняет его тем же кавказским деликатесом: «Мы славно пообедаем… у меня есть два фазана».
Допускаю, что это всего лишь колоритная подробность, но не исключено, что, дважды задержав наше внимание на реальных, кулинарных фазанах, Лермонтов хотел, чтобы мы вспомнили: слово фазаны в контексте кавказской трагедии имеет еще и переносный, и очень даже важный – разоблачительный – смысл.
Впрочем, к середине 1830-х «петербургским слеткам» наскучили и очень дешевые фазаны, и пояса под чернью, и даже шашки. У них появилась страсть к куда более опасным кавказским игрушкам. «Приземлившись» в Ставрополе, добровольцы, в соответствии со своими намерениями и склонностями, выбирали подходящую экспедицию. Те немногие, кто желал «практически научиться военному ремеслу», просились, как правило, на Левый фланг, где шли бои, имевшие влияние на ход «вечной войны». Истинные же «фазаны», «прилетевшие» на Кавказ в надежде на сильные впечатления и скорые отличия, стремились попасть в распоряжение генерала Г.Х.Засса, прозванного горцами «шайтаном». Вот что пишет об этом кумире петербургских «удальцов» уже упоминавшийся Е.Г.Вейденбаум:
«Начальствуя кордонной линиею, он имел всегда возможность… предпринимать набеги на неприятельские пределы. Ловко составленные реляции доставляли награды участникам этих экспедиций. Поэтому приезжая молодежь с особенною охотою просила о прикомандировании к штабу начальника правого фланга. Засс ласкал людей со связями и давал им способы к отличию. За то благодарные “фазаны” с восторгом рассказывали в петербургских салонах о подвигах шайтана… Нельзя отрицать, что Засс был замечательно храбрый офицер, отличный наездник, хорошо знал черкесов… Но, предоставленный самому себе, он дал волю своим инстинктам и обратил войну с горцами в особого рода спорт, без цели и связи с общим положением дел».
Этот «особого рода спорт» был занятием, не имевшим ничего общего с нравственностью: молодчики «шайтана» не брезговали даже торговлей головами убитых черкесов, а один из закубанских умельцев изобрел что-то вроде «адской машины» для «истребления абадзехов».
Лермонтов наверняка знал про подвиги «пришельца от стран Запада» (под этим пышным титулом в «Проделках на Кавказе» выведен Г.Х.Засс). И, видимо, не случайно для встречи соперничающих за благосклонность княжны Мери героев выбрал все-таки Правый, а не Левый фланг кавказского фронта. Печорин знакомится с Грушницким в деле за Кубанью, то есть под началом у «шайтана». Словом, и тут, при выборе и начальника, и рода военной забавы, поступает как все.
«Проделки на Кавказе» давно уже взяты на заметку исследователями Лермонтова, поскольку Е.П.Лачинова, его предполагаемый автор, жена генерал-интенданта Кавказской линии, была лично знакома и с Михаилом Юрьевичем, и с Александром Бестужевым. Однако ни одной серьезной работы, сделавшей хотя бы попытку понять, зачем понадобилось Е.Хамар-Дабанову повторять, переиначивать, дополнять изложенное в «Герое…», не появилось до сих пор. Пока безусловно одно: кто бы ни скрывался за псевдонимом Е.Хамар-Дабанов – красивая и молодая генеральша или старший брат ее мужа Евдоким Емельянович Лачинов, один из талантливейших выпускников знаменитой муравьевской школы колонновожатых, сосланный на Кавказ за прикосновенность к декабристскому обществу «Священная артель», – появление в ее романе живого Грушницкого, которого Печорин не убил, а только припугнул вызовом на дуэль, чисто литературной игрой в «размену чувств и мыслей» не объяснишь. Возьмите хотя бы портрет Пустогородова-младшего – Николаши. Он словно специально написан так, чтобы читатели «Проделок на Кавказе» узнали в нем человека печоринского типа, может быть, в несколько упрощенном варианте: «Николаша был высокий и стройный мужчина с лицом правильным и красивым. Он был белокур и имел взгляд, словно подернутый туманом. Бледность лица и губ доказывала, как рано он предался страстям, насыщая их обманами. Но вид его имел всю прелесть и нравился женщинам».
И вот еще какую деталь следует ввести, что называется, в актив. В очерке «Кавказец» Лермонтов так характеризует типичное для «первобытных» времен отношение русского офицера (вынужденного участвовать в колониальной войне) к «туземному населению»: «Последнее время он подружился с одним мирным черкесом; стал ездить к нему в аул. Чуждый утонченностей светской и городской жизни, он полюбил жизнь простую и дикую… пристрастился к поэтическим преданиям народа воинственного. Он понял вполне нравы и обычаи горцев, узнал по именам их богатырей, запомнил родословные главных семейств. Знает, какой князь надежный и какой плут; кто с кем в дружбе и между кем и кем есть кровь. Он легонько маракует по-татарски».
Это не только похвала Максимам Максимычам. Это своего рода кодекс чести истинно порядочного человека. К поэтическим преданиям народа воинственного сам Лермонтов пристрастился еще в отрочестве, тогда же и полюбил «жизнь простую и дикую» (из одиннадцати его юношеских поэм восемь посвящены Кавказу). Не изменил поэт этому кодексу (не только уважать нравы и обычаи чужедальной стороны, но и изучать их) и впоследствии, когда на собственном опыте офицера колониальных войск узнал, как трудно совместить несовместное: врожденное чувство справедливости и профессиональный долг. Напомним: на необходимости серьезного изучения туземной культуры настаивал старший друг Михаила Юрьевича – С.А.Раевский. По той же программе действует и герой-повествователь. Его единственный чемодан уже и так до половины набит путевыми записками, а он продолжает и наблюдать, и слушать, и записывать, используя каждую свободную от служебных надобностей минуту.
Совершенно на иных основаниях строятся отношения Печорина с «туземным населением». Он ничуть не считается с нравами и обычаями страны, куда «заброшен судьбою», руководствуясь лишь одним принципом: все, что мне нравится, мое.
