Алла Марченко - Лермонтов
Совершенно на иных основаниях строятся отношения Печорина с «туземным населением». Он ничуть не считается с нравами и обычаями страны, куда «заброшен судьбою», руководствуясь лишь одним принципом: все, что мне нравится, мое.
Словом, не мир и благоденствие, а разор и поруху несут русские полки на безотчетно любимый Лермонтовым Кавказ. Даже если их ведет победительный Ермолов, а под его началом служат такие прекрасные, такие добрые Максимы Максимычи, ибо по проторенной ими горной тропе уже двинулись Печорины. Одни – чтобы сделать быструю карьеру, другие – чтобы поразвлечься охотой на диких кабанов и диких черкешенок. И как быстро приспособились! Уже и гарцуют, уже обучились верховой езде на кавказский лад. Больше похожие на кабардинцев, чем сами кабардинцы.
Гибнет Бэла. Умирает старый князь. Азамат уходит в абреки.
А Печорин – гарцует.
Начавшись остросоциальной «Бэлой», «Герой…» кончается остросюжетным, почти детективным «Фаталистом». Эта новелла почти ничего не говорила ни современникам, ни «близким потомкам». И вдруг стала казаться нам, «потомкам дальним», чуть ли не главным звеном в «цепи повестей». И вряд ли это случайный сдвиг: самая поэтическая и лаконичная из главок «Героя…» и в силу этого легче других «переключающаяся в контекст другой эпохи» (Л.Гинзбург), она дразнит наше воображение, обещая разгадку загадочного романа. И в самом деле, что такое «Фаталист»? Анекдот из кавказской армейской жизни, которая, смертельно устав от бессмысленной – вечной – колониальной войны, опасно развлекает себя на английский манер? Или все-таки философская притча? А может быть, на дне этих почти уже разгаданных загадок есть еще и другие? А что, если главное лицо драмы – не Вулич (жертва) и не наблюдатель (Печорин), а палач – исполнитель таинственной воли Провидения, тот самый пьяный казак, который, словно исполняя тайный указ, убивает Вулича с, казалось бы, немотивированной и бессмысленной (словно свинью) жестокостью?
«Вулич шел один по темной улице; на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью, и, может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: “Кого ты, братец, ищешь?” – “Тебя!” – отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца… Два казака, встретившие меня и следившие за убийцей, подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании и сказал только два слова: “Он прав!” Я один понимал темное значение этих слов…»
Если смотреть на «Фаталиста» «эстетически холодно», то слова «он прав» относятся вроде бы лишь к предсказанию Печорина: «Вы нынче умрете». Но в том-то и закавыка, что поэтическая энергия, сжавшая пружину интриги до «туготы» притчи, так сильна, что магнетически притягивает и лермонтовского «Вадима», и его же «Предсказание».
А контекст «Фаталиста» все расширяется, подчиняясь логике легкокасательных сближений и ассоциаций. И, кажется, уже готов затянуть в таинственную свою бездонность и Александра Блока, самого преданного из «лермонистов» и самого чуткого из искателей «лермонтовского клада».
Год 1919-й. Над возлюбленной небом (?) кровью умытой Россией – черное солнце, «похожее на свинью». В этом черном году Блок делает в дневнике, то есть лично для себя, странную запись: «…барин – молодой, конь статный, улыбка приятная… А господам, – приятные они или нет, постой, погоди, ужотка покажем. И показали. И показывают… Как же, мол, гарцовал барин, гулял барин, а теперь барин – за нас? Ой, за нас ли барин? Демон – барин».
Демон?!
Лермонтов – Блок. «Предсказание» – «Возмездие».
А еще через два года? В почти последнем из предсмертных писем Блока: «Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка».
«Кого ты, братец, ищешь?» – «Тебя!»
Какая длинная, длиной почти в век, телепатическая волна!
Но что же все-таки произошло с Белинским?
Прежде всего, как человек глубоко штатский, а главное, сугубо литературный («Я привязался к литературе, отдал ей всего себя, то есть сделал ее главным интересом своей жизни». В.Белинский – В.Боткину, 16–21 апреля 1840 г.), Виссарион Григорьевич был бесконечно далек от тех сфер российской действительности, какие сам называл «отрицательно-полезными». Прожив целое лето в Пятигорске (в 1837-м!), он перечел на досуге множество романов, в том числе и «несколько Куперовых»; его неистовая кровь «кипела от негодования», когда он вникал «в стихии североамериканских обществ», а вот стихий, бушевавших в непосредственной близости от чистеньких Минеральных вод, не заметил, не внял, судя по письмам, ужасам обступившей его войны.
И с книгой Е.Хамар-Дабанова Белинский знаком был (отрывок из «Проделок на Кавказе», главу «Закубанский карамзада», еще в 1842-м опубликовал Сенковский в «Библиотеке для чтения»). Критик даже упомянул ее в обзоре новинок, но ничего, кроме того, что проза Е.П.Лачиновой «не лишена некоторого интереса», не обнаружил. А между тем речь шла о разбойнике Зассе, чьи проделки достигли столь крайней беспардонности, что вскоре (в том же 1842-м) «шайтан» был наконец отстранен от занимаемой им должности.
Это во-первых. Во-вторых. Заинтригованная публикациями в «Отечественных записках» («Бэла», «Фаталист», «Тамань»), «читающая публика» слегка растерялась. «Княжна Мери», прочитанная впервые лишь в отдельном издании, сбивала с уже сложившегося мнения о Григории Александровиче Печорине как о человеке, может, и не идеальных достоинств, но все-таки вполне приличном. Пошли толки, раздался ропот: уж очень не хотелось признавать, что современный человек, которого все, разумеется, «слишком часто встречали», может быть так «дурен». А тут еще эта пустая, светская дуэль! Преодолев разночинскую застенчивость, Виссарион Григорьевич решился на не свойственный ему поступок: упросил Краевского устроить ему свидание с Лермонтовым, находившимся под арестом в Ордонанс-гаузе. Оставшись с Михаилом Юрьевичем тет-а-тет, Белинский, по его же признанию, наконец-то «достучался» до «настоящего Лермонтова». И тут же в этого, настоящего, со свойственным ему пылом влюбился, о чем и отписал в Москву Василию Боткину: «Недавно был я у него в заточении… Глубокий и могучий дух!.. О, это будет русский поэт с Ивана Великого!..»
И Белинский очертя голову кинулся защищать Лермонтова – «восстал… против мнений света». Он и дуэль-то старался сам перед собой повернуть выгодной стороной – проучил, мол, француза. А так как, в беспамятстве восторга, проглотив единым духом роман (может быть, даже по сигнальному экземпляру, ведь знаменитое свидание состоялось в начале апреля, а первые авторские экземпляры Лермонтов начал раздаривать лишь в конце месяца), уже решил – Печорин и есть Лермонтов, то и не делал между ними разницы: защищая Печорина, защищал Лермонтова. И от клеветы друзей, и от мстительных выпадов врагов.
