Феликс Чуев - Солдаты Империи. Беседы. Воспоминания. Документы.
НЕ ПОМОЖЕТ
Рассказывал Владимир Бушин, работавший в редакции журнала «Дружба народов», когда Смеляков заведовал там отделом поэзии. Главный редактор журнала Василий Смирнов решил посоветоваться с Ярославом Васильевичем:
– А что, если мы в одном из ближайших номеров напечатаем подборку стихов еврейских поэтов?
– Мы можем их напечатать,- ответил Смеляков,- но и после этого все равно не перестанут считать тебя антисемитом.
У ПАРИКМАХЕРА
Смелякова стрижет знаменитый цэдээловский парикмахер Моисей Михайлович. А Ярославу Васильевичу только вручили Государственную премию СССР за книгу стихов «День России». Указывая на медаль, он говорит:
– А знаешь, Моисей, она золотая!
– Ах, ах! Что вы говорите! – восхищается парикмахер.
– Да, золотая. И знаешь, что я с ней сделаю? – развивает мысль Смеляков.
– Интересно – что, Ярослав Васильевич?
– Отправлю в Израиль. Там же идет война. Им нужно золото.
Парикмахер ничего не ответил, замолк и необыкновенно молча достриг Смелякова, а занявшему место следующему клиенту сказал:
– Вы знаете, кто это был? – И сам ответил: – Это был Ярослав Смеляков! Большой поэт и большой интернационалист!
НОВЫЙ ЦИКЛ
Получилось так, что Смелякову в короткий промежуток времени вручили подряд несколько наград: орден, госпремию, еще орден…
– Из Кремля не вылезаю, – гудел в ЦДЛ Ярослав Васильевич. И посылал по обычному адресу не понравившихся ему собутыльников. Его попытались осадить, но он еще более разошелся. Прибежал администратор Аркадий Семенович, маленький, с пронзительным писклявым голосом:
– Ярослав Васильевич, хоть вы и большой поэт, но мы не позволим вам оскорблять писателей!
Смеляков смерил взглядом небогатырского вида администратора и изрек:
– А тебя я сейчас возьму за шкирку и выброшу в форточку!
Олег Дмитриев, сидевший за соседним столиком, потирая руки, заметил:
– Да, против двух «трудовиков» и госпремии Ар- кашка не попрет!
И действительно, Аркадий Семенович удалился, а кто-то из пожилых литераторов сказал:
– На характере Ярослава, конечно, сказались его отсидки и финский плен. – И тут же добавил: – Но и до этого он был точно таким!
На месте Аркадия Семеновича возник директор писательского дома Филиппов и, сдерживая себя, твердо выдал:
– Ярослав Васильевич, вам надлежит немедленно покинуть помещение Центрального Дома литераторов!
Смеляков ничего не ответил, встал, подошел к буфету, купил у Муси самый роскошный бисквитный торт, быстро надел его на голову невысокому директору да еще сделал смазь кремом по лицу. И сел на свое место, продолжая много выпивать и слегка закусывать.
Филиппов побежал отмываться на кухню и, отмывшись, вновь возник у смеляковского столика:
– Ярослав Васильевич, как будем поступать? Милиция или психиатричка?
Смеляков сразу сообразил что альтернативы не будет и, поскольку хорошо знал, что в милиции бьют, мрачно ответил:
– Психиатричка.
Приехали санитары, забрали. В больнице он пробыл две недели и написал прекрасный цикл стихотворений…
Такие вот воспоминания у меня о Смелякове. А иное не запомнилось. Есть еще несколько стихотворений. Ими и закончу
ПЛАСТИНКА
Пластинка тонкая измялась,
я осторожно распрямлю ее
затертую усталость –
я этот голос так люблю.
Пусть под иголкой чуткой снова
спираль совьет осенний день,
на тротуаре Кишинева
сутуло-кепочную тень.
Паркет студенческого клуба,
ломтями солнце на полу,
лучи, дробясь, щекочут губы,
и в полном зале я в углу.
Читал стихи поэт суровый,
угрюмо, без игры читал.
Во мне ж мое кипело слово,
как будто плавился металл.
Меня как будто бы не стало,
слова упали, леденя,
когда в тиши большого зала
внезапно вызвали меня.
Иду в застиранной тужурке
на сцену, в сбитых башмаках..
Как гордо, трепетно и жутко
стоять всего в пяти шагах
От настоящего поэта –
впервые вижу, рядом, вот.
Он говорит: – Читай всем это! –
и мне мои стихи дает.
И я читаю, забывая
себя, его и целый зал,
а он встает, перебивая:
– Я тоже так бы написал!
Я в общежитие вбегаю,
в ботинках прямо на кровать,
лежу, сияю… Жизнь какая
меня крутнет, откуда знать?
Но этот голос из железа
как бы во мне меня открыл,
он словно душу мне надрезал
и слово кровью окропил.
Тот грубый голос не остынет,
и я внимаю в тишине:
«Должны быть все-таки святыни
в любой значительной стране».
***
Что-то тяжело без Смелякова,
пусто в поэтическом дому,
хочется, чтоб рявкнул он сурово,
даже и не знаю почему.
Хочется со строчками на совесть
подойти к нему и почитать,
чтобы он, придав словам весомость,
называл на «вы» меня опять.
…Редко видел. Не точил с ним лясы.
Сдерживал и трепетность, и пыл.
Почему-то я его боялся,
почему-то он меня любил.
Вот сидит он рядышком с Твардовским
у большого зала на виду,
вот идет, сутулясь, по подмосткам,
и к нему сейчас я подойду.
ВИСКИ ПАМЯТИ СОЛОУХИНА
Не позвонит Володя Солоухин. Никогда не позвонит. Его отпели в храме Христа Спасителя, и патриарх сказал речь. Умер Владимир Алексеевич в 1997-м, 4 апреля, как раз в день моего рождения.
А ведь совсем незадолго позвонил, привычно окая:
– Володя Солоухин это.
Я собирался прийти к нему с бутылкой шотландского виски, потому что ему нравились слова из песни Вертинского:
Как хорошо с приятелем вдвоем
Сидеть и пить простой шотландский виски…
«Простой шотландский виски»,- повторял он, со смехом выделяя «простой».
Как-то он пригласил меня на дачу в Переделкино и говорит:
– Я недавно был в Пориже и прикупил там одну коссетку, Вертинский, «Песня о Сталине». Думаю, кому подарить? Конечно, Феликсу!
Мы тут же прокрутили «коссетку»:
