Симона де Бовуар - Сила обстоятельств: Мемуары
Кроме Вилла-Лобоса, мы почти не знали бразильской музыки. «Школы самбы», где готовится карнавал, еще не были открыты. Амаду дал нам послушать пластинки. Он пригласил одного композитора, который пел, играя на гитаре. Автор пьесы «Черный Орфей» устроил для нас вечер. («Ему совсем не нравился фильм Марселя Камю, который, по его словам, исказил смысл пьесы: все бразильцы, с которыми я встречалась, упрекали Марселя Камю в том, что он дал поверхностное и лживое изображение их страны.) Мы встретили у него группу юношей и девушек из «Босса-Но-вы», которые играли на пианино, на гитаре и пели в таком сдержанном стиле, что по сравнению с этим самый «холодный» джаз обжигает.
Один вечер мы провели у Жозуэ де Кастро, о котором недруги весьма несправедливо говорили: «Голод неплохо его питает». Он был не менее интересен, чем его книги, и к тому же забавен. Молодые технократы рассказывали нам о бразильской экономике; потом разговор шел о том о сем и в числе прочего о разных несчастных случаях, столь частых в Бразилии. Трамваи в Рио переполнены, люди висят на подножках, довольно бывает толчка, чтобы они оторвались от вагона. «И это еще ничто по сравнению с пригородными поездами», — заметил Амаду; нередко пассажиры падают на железнодорожное полотно, получают ранения, погибают. Кастро и Амаду, которые, по крайней мере, трижды облетели землю, признавались, что в бразильских самолетах они умирают от страха, и Нимейер, говорили они, отправляясь из столицы в Рио, что с ним нередко случается, предпочитает восемнадцать часов ехать на машине, чем один час лететь[62]. Под конец вечера пришел Престес. Я читала книгу, написанную о нем Амаду. В 1924 году он, в чине капитана, присоединился вместе со своим батальоном к сан-паульской революции, которая потерпела поражение; в течение шести лет он во главе колонны в полторы тысячи человек скитался по Бразилии, призывая к мятежу, его преследовала полиция. Во время этого первого «великого похода» Престес стал коммунистом. В 1935 году он попытался поднять армию против Варгаса и был осужден на сорок шесть лет и восемь месяцев тюремного заключения. Его жене, по происхождению немке, «зеленорубашечники» отрезали груди, ее выдали немцам, и она умерла в концлагере. В 1945 году, после ухода Варгаса, Престес был освобожден и возглавил бразильскую коммунистическую партию, тогда самую значительную на континенте. В 1947 году после роспуска партии Престес ушел в подполье. Но, отдав в 1955 году голоса коммунистов националистическому кандидату Кубичеку, он мог теперь жить открыто. Положение коммунистов весьма любопытно: партия остается под запретом, но во имя личной свободы каждый имеет право быть коммунистом и собираться вместе с людьми тех же взглядов. Престес уже не был похож на молодого и прекрасного «рыцаря надежды» героических времен. В своей длинной догматической речи он осуждал крестьянские союзы и проповедовал умеренность: Бразилия станет социалистической страной, только делать для этого ничего не надо. На площадях он открыто выступал в поддержку Лотта, правительственного кандидата, к которому мои друзья испытывали все большее отвращение. «Я проголосовал бы за него, но он посадит меня в тюрьму», — говорил Амаду. Почему коммунисты не предлагали человека, который представлял бы их, не заявляя об этом открыто? Их слишком мало, и они не стремятся пересчитать своих сторонников. Избирательная баталия касалась лишь половины населения: неграмотные не голосуют, а крестьяне не умеют ни читать, ни писать. Тем не менее бразильцы считают себя демократами, и это в какой-то мере верно, они не знают спеси, хозяева и слуги внешне живут на равной ноге. Когда в Итабуне управляющий фазенды предложил нам по стаканчику, шофер, который привез нас, пил в гостиной вместе с нами. Расслоение происходит на более низкой ступени; управляющие не считают ровней и даже просто людьми работников плантаций. До какой-то степени бразильцы отвергают также расизм. Почти у всех в жилах течет еврейская кровь, потому что большинство португальцев, эмигрировавших в Южную Америку, были евреями; и почти во всех есть негритянская кровь. Однако в буржуазных кругах я отметила довольно ярко выраженный антисемитизм. И ни разу мы не заметили в гостиных, университетах или среди наших слушателей лица шоколадного или светло-кофейного цвета. Во время одной лекции в Сан-Паулу Сартр вслух сказал об этом, потом спохватился: в зале находился один черный, но он оказался телевизионным техником. Существует экономическая сегрегация, это ясно. Потомки рабов все остались пролетариями, а в фавелах нищие белые считают себя выше черных.
Это не мешает бразильцам быть привязанными к своим африканским традициям. Все, с кем я встречалась, испытывают влияние культов наго. И если они не были, как Вивал-до, уверены в существовании святых, то, во всяком случае, верили в их возможности. Когда «мать святого» назвала нам имена наших покровителей, Амаду заверил нас, что консультация другой жрицы дала бы те же результаты. Высшее должностное лицо кандомбле, он соблюдал его предписания. Отодвигая блюдо с фасолью, он сказал Сартру: «Мой святой запрещает мне это. Вот вы — Ошала, и потому все белое вам разрешается». Он улыбался, но наверняка предпочитал уступить суевериям, чем взять на себя риск посмеяться над ними. Сартр задал вопрос Зелии, горожанке, рациональной и позитивной: не веря в сверхъестественное, она все-таки сомневалась. Отец Амаду страдал от рака и считал, что его терзает злой дух. Зелия пригласила спирита; все домочадцы приняли участие в сеансе заклинания, и домработница впала в транс. Боли старика прекратились, и каждый раз, как они возобновлялись, спирит прогонял их. «Что тут думать?» — говорила Зелия. Обычно она носила священное ожерелье с цветами своего святого.
Бразильские левые силы собирались установить тесные экономические отношения с молодыми нациями Черной Африки. Они упрекали Кубичека за его визит к Салазару: бразильцы испытали на себе диктатуру и ненавидят ее, колониализм вызывает у них отвращение. Зато португальские изгнанники, с которыми мы встречались, бывшие в Португалии демократами, по отношению к Африке вели себя как фашисты: они желали подавления восстания ангольцев. Бразильцы, завоевавшие свою независимость лишь сто сорок лет назад, всегда встают на сторону тех, кто ее добивается. Вот почему Сартр нашел у них такой отклик, когда говорил об Алжире и Кубе, в особенности о Кубе. Революция под руководством Фиделя Кастро касалась их непосредственно, они тоже испытывали зависимость от США, и проблема аграрной реформы их занимала.
В Ресифи, к величайшему облегчению французского консула, толстого добродушного человека, Сартр говорил об Алжире, не нападая впрямую на правительство. В Баие он тоже был умеренным. А когда университет Рио — доказав тем самым свой либерализм — открыл ему аудиторию, чтобы он провел там пресс-конференцию, Сартр не выдержал. На вопросы, заданные ему о де Голле, о Мальро, он ответил без обиняков. Вся пресса опубликовала этот диалог, и отныне в Рио, в Сан-Паулу ежедневные газеты и еженедельники в каждом номере печатали фотографии Сартра и подробные комментарии о его деятельности. Огромное количество народа пришло на лекцию, которую он читал в университете, а также на лекцию относительно колониальной системы, организованную молодыми технократами. Она состоялась в их учебном центре, и зал был слишком мал, чтобы вместить публику, которая теснилась на балконах и в саду.
