Александр Субботин - Бернард Мандевиль
А добродетель усматривал в соразмерном сочетании их с альтруистическими, в счастливой гармонии всех этих склонностей, безусловно исключающей какие-либо противоестественные аффекты (такие, как злоба, жестокость, зависть, человеконенавистничество), вредоносные как для общества, так и для тех, кто их проявляет. И если Мандевиль в природе человека, в его влечениях и аффектах не видел непосредственного нравственного начала и моральные добродетели считал продуктом политики, приучившей людей преодолевать самих себя из стыда и гордости, то Шефтсбери, напротив, настаивал на том, что нравственное непосредственно проистекает из самой сущности человека, формируется его самосознанием, или рефлексией, а не привносится в его душу извне политикой или религией; последние сами должны предстать перед судом нравственного сознания, чтобы можно было выявить, что в них способствует и что противоречит добродетели.
Уже из этих характеристик видно, насколько различны этические воззрения Мандевиля и Шефтсбери. Это различие в полной мере осознавал сам Мандевиль, заметивший: «...не может быть более противоположных систем, чем моя и его светлости лорда Шефтсбери» (2, 291). В его методе еще было что-то от Гоббса, тогда как Шефтсбери отделял от Гоббса целый период философского развития, связанный с именем Локка. Именно локковское учение о рефлексии положил Шефтсбери в основу своей модели формирования у человека нравственного чувства, состоящего, по его мнению, в свойственной исключительно человеку способности к особого рода рефлексивным аффектам — аффектам по отношению к самим аффектам. Вот что пишет об этом сам Шефтсбери в трактате «Исследование о добродетели, или достоинстве», изданном Толандом в 1699 г.: «Для нас, существ, наделенных способностью образовывать общие понятия о вещах, объектами аффектов являются не только окружающие нас люди, к которым мы испытываем какие-либо чувства, но и сами поступки, и даже аффекты сострадания, доброжелательности, благодарности и противоположные им. Будучи восприняты нашей душой, они также становятся объектами аффектов посредством рефлексии. Так при помощи рефлексивного чувства возникает особый вид аффектов, аффектов по отношению к самим аффектам, которые мы уже переживали ранее и которые становятся причиной новых пристрастий и неприязни» (40, 1, 251). Так душа обретает способность видеть и слышать другие души, и ничто не может ускользнуть от ее оценочного суждения. Она чувствует мягкое и жесткое, приятное и неприятное в аффектах. Она находит в них прекрасное и безобразное, гармонию и диссонанс точно так же, как в музыкальных тонах или во внешних формах и отношениях предметов, воспринимаемых нашими чувствами. И она не может подавить своих чувств удивления и восхищения, отвращения и презрения в отношении как тех, так и других. Так достигается нравственное чувство, понимание умом и сердцем того, что в нравственном отношении хорошо, а что — плохо, что достойно похвалы, а что — порицания.
Хотя нравственное и коренится в природе человека, утверждал Шефтсбери, его полное проявление, гармония аффектов и правильность нравственных оценок достигаются в процессе совершенствования человеческой личности, в результате воспитания и самовоспитания. Не с помощью божественной благодати и установлений политиков, а своей свободной деятельностью может и должен человек сотворить себя как нравственное существо. Высокая нравственность как способность постижения и утверждения в мире добра, истины и красоты оказывается, таким образом, все же усовершенствованием природы. Поэтому не прав Мандевиль, когда он, критикуя Шефтсбери, приписывает ему мнение, «что люди могут быть от природы добродетельными без каких-либо усилий со своей стороны...» (2, 290). Но он, конечно, прав в главном: его концепция совершенно противоположна концепции Шефтсбери, который считал альтруистические аффекты людей естественной основой их общежития и общественного блага.
К тому же Мандевилю, признававшему относительность нравственных понятий — «вещи добры или злы только относительно чего-либо еще и в зависимости от того, в каком свете и положении они предстают» (2, 328),— претил этический максимализм Шефтсбери, который хотел сформулировать общечеловеческий, основанный на естественной разумности идеал нравственно-прекрасного, pulchrum et honestum[7]. В трактате «Исследование о природе общества» Мандевиль поставил перед собой задачу опровергнуть, «фальсифицировать» эту универсальную и неизменную категорию, охватывающую, согласно Шефтсбери, как сферу нравственности, так и сферы искусства и природы. И тут он заговорил языком Локка. Действительно, его аргументация напоминает ту, которую использовал автор «Опыта о человеческом разумении» при опровержении догмата врожденности нравственных принципов. Это метод опровержения, или «фальсификации», общих принципов посредством ссылки на противоречащие им фактические обстоятельства. Например, утверждению о существовании общечеловеческой и неизменной категории прекрасного в искусстве противопоставляется то обстоятельство, что даже знатоки очень расходятся во мнениях, когда они судят о работах выдающихся мастеров, и живущие в разные времена и в разных странах дают не одинаковую оценку одному и тому же произведению. То же самое имеет место и в области нравственности; здесь также многое зависит от времени, моды и обычая, и то, что у одних народов считается нравственным, у других — аморальным. Аргументация Мандевиля достаточно последовательно и ясно выражает его этическую точку зрения. Однако как с фактической, так и с логической точки зрения она далеко не столь корректна, как это, по-видимому, ему казалось. Чего стоит, например, такое утверждение в пользу относительности моральных норм: в природе нет ничего, чему бы противоречил обычай бракосочетания между близкими родственниками. К тому же существует важное различие между предложением о факте и нормой (каковой является идеал нравственно-прекрасного Шефтсбери). Первое сообщает о том, что есть. Второе утверждает то, что подобает, что является образцом, говорит о том, какой должна быть та или иная реальность. Конечно, нормы всегда соотносятся с фактами, а факты оцениваются согласно нормам, но эти отношения нельзя просто обратить. Поэтому задача проверки, подтверждения или опровержения нормы фактами представляется гораздо более сложной, чем проверка фактами обычных, не нормативных принципов или предложений. С логической точки зрения она удовлетворительно не решена до сих пор.
Этот же метод «фальсификации» Мандевиль применяет и для опровержения тезисов Шефтсбери о том, что природе человека наиболее свойственны социальные аффекты, что человек по природе добр, тяготеет к другим людям, стремится к всеобщему благу и т. п. Если бедная женщина, которая долго жила впроголодь и ходила в лохмотьях, чтобы скопить 40 шиллингов, отдает на эти деньги своего шестилетнего сына в ученье к трубочисту, то неужели она это делает, чтобы в меру сил облагодетельствовать своих соотечественников, помочь предотвращению различных бедствий, вызываемых большим скоплением сажи, и, чуждая эгоизму, приносит единственного ребенка в жертву самому жалкому занятию ради общественного блага? И неужели достопочтенный советник, наживший на своей должности целое состояние, уже достигнув преклонного возраста, все еще продолжает упорно держаться за свое место, изнывать в суде и вести сомнительные процессы исключительно для того, чтобы обеспечить ближним сохранность их собственности? Так остро и иронично обыгрывает Мандевиль прекраснодушные положения Шефтсбери, склонного идеализировать человеческие отношения, приписывать им черты самой возвышенной нравственности. Напротив, Мандевиль во всех случаях человеческого общения и служения обществу усматривает только эгоистические мотивы, только себялюбие, гордость, тщеславие. Стремясь во что бы то ни стало опровергнуть Шефтсбери, он не чурается и весьма сомнительных приемов аргументации. Используется, например, такой прием: противопоставляемые тезису факты заведомо интерпретируются таким образом, чтобы они стали опровергающими. Так, чтобы доказать, что Катоном Младшим в его самоотверженной общественной деятельности руководили отнюдь не любовь к отечеству, республиканские убеждения и другие высокие побуждения, Мандевиль, вопреки всем существующим историческим данным, главными и тайными страстями его души представил сатанинскую гордость и жгучую зависть к достоинствам Цезаря; они-то, по его мнению, и побудили Катона предпочесть самоубийство великодушию победителя. Человек может настолько быть опьянен дурманом тщеславия, с таким исступлением наслаждаться мыслями о той славе, которой будет удостоена память о нем в грядущие века, что способен даже пренебречь жизнью и идти на смерть, если только он считает, что это приумножит его славу. В связи с этим Мандевиль писал, что и Джордано Бруно, и Лючилио Ванини взошли на костер, движимые такого рода гордыней. Впоследствии, в «Письме к Диону», он признает, что два человека могут расходиться во мнениях, имея самые лучшие намерения. Кто-то может рекомендовать, чтобы человеческая природа насколько возможно восхвалялась; однако он, Мандевиль, считает более поучительным показывать ее низость и порочность. Кто-то может внушать людям, чтобы они следовали хорошему примеру и стремились жить соответственно своему достоинству; однако он, Мандевиль, намерен показать всю важность воспитания и обуздания эгоизма.
