Леонид Механиков - Полёт:Воспоминания.
Прошла ночь, день, ещё ночь...
На горизонте иногда появлялись самолёты, видно, нас искали.
Летали большей частью истребители Ла-9, как-то прошёл на самом горизонте Си-47...
Нас никто найти не мог.
Самолётик наш был точно под цвет площадки - такой же зелёный и отличить его не то, что с воздуха - даже с земли на некотором удалении было трудно, даже зная, что он есть и он здесь.
Становилось уже скучновато.
На третий день я сообразил: нужны полотнища, нужно выложить посадочные знаки. Хозяйки нанесли простынёй, скатертей, холстов, мы выбрали более-менее пригодную для посадки площадку и разложили знаки. Бесполезно. Видно было самолёты, видно было, как они галсировали в поиске, но нас так и не заметили. К вечеру по нашей просьбе привезли сена, соломы, пацанва нарвала свежей травы. Ночь прошла в ожидании. С рассветом мы с Игорем уложили по ветру старт, приготовили костры и стали ждать. Мы дважды видели истребители, но не успевали зажечь костры. Да и на солнце едва ли кто увидел бы тот костёр.
После обеда натянуло облачность, солнце уже не слепило. На горизонте показалась тройка самолётов ПО-2. Мы зажгли костры. Бесполезно.
Никто не реагирует, проходят стороной. Тогда в отчаянье кто-то - то ли Игорь, то ли я, уж не помню, - кинулся к копне и поджёг её. Пламя занялось сумасшедшее. Кто-то стал туда бросать траву. Пошёл дым. Тут же кто-то поджёг вторую копну. Дым повалил, как из паровоза. Ну, миленькие, ну, посмотрите сюда, вот ведь мы, тут мы! Пацаны бегали, размахивали руками, кричали, как будто их можно было сквозь треск мотора услышать...
Самолёты всё так же тройкой уходили к горизонту.
Всё. Ещё ночь кукарекать.
И когда тройка почти зашла за горизонт, вдруг от неё отвалил один самолёт и направился в нашу сторону. Что тут началось на нашей поляне! Мы одурели от счастья, мы бегали, прыгали, орали от радости! Наверное, так себя чувствует потерпевший кораблекрушение на необитаемом острове при виде корабля.
Самолёт шёл к нам. Два других тоже развернулись и пошли за ним.
Видно, тоже увидели догоравшие костры, а потом посадочные знаки.
Первый самолёт сел, долго прыгал на бугорках да ямках и, наконец, подрулил к нашему утёнку. Из первой кабины вылез здоровый лётчик в кожаном реглане, что-то в нём знакомое показалось мне.
Лётчик стал снимать очки, расстегнул шлем.
Боже мой! Отец! Отец, который запрещал мне летать! Сколько раз он говорил мне: «Смотри, убьёшься!», сколько раз я ему говорил, что не убьюсь никогда, и вот, пожалуйста. Теперь мне неба не видать как своих ушей! Отец увидел меня и кинулся бегом ко мне.
Этого ещё не хватало! Позор-то какой! Сейчас при всех побьёт! Я кинулся от него за хвост. Он - за мной. Я на нос. Он - за мной.
Толпа затаила дыхание: что теперь будет-то! Мне стыдно было на людях тикать от отца. Я остановился, втянул голову в плечи и стал ждать. Отец, задыхаясь, подбежал ко мне: «Лёнька! Сынок! Жив!» - и прижал меня к себе.
Не знаю, может, он и плакал - голос его дрожал.
Мне было и радостно и стыдно.
Радостно, что отец меня не побил при всех, да и не побьёт уже. Стыдно потому что у меня щипало в носу, и слёзы катились по щекам. А люди смотрели на нас...
Слух об упавшем самолёте, по-видимому, растекался всё дальше по окрестным деревням, и так совпало удачно, что как раз к посадке группы на нашу площадку приехал на телеге мужичок с ноготок: «Може, это от вашего летака? Я вот на огороде помидоры собирал, ан гляжу, - он летит, и с его эта вот штука отлетела да прямо ко мне, да и воткнулась недалеко от меня прямо в капусту, что той ножик…» На сене в телеге лежал завёрнутый в тряпку винт. Половина его была раздроблена. Можно представить, с какой страшной силой он воткнулся у ног мужика. Повезло бедному, осталась бы семья без кормильца. Загрузили мы гаргроты на всех трёх самолётах фруктами по самую защёлку. И всё-таки много яблок ещё осталось.
Поблагодарили людей, сбежавшихся снова к нам, за доброту да за приветливость, за душу великую.
У меня на всю жизнь осталось доброе чувство к великому белорусскому народу, народу, перенёсшему так много за все времена своей истории и не потерявшему доброты человечьей. Простые селяне, не знавшие многих ухищрений цивилизации - они настолько были богаты своей природной добротой, породившей высокую душу.
Правду говорят, что только перенёсший тяготы и невзгоды человек может знать, как тяжела беда, как гадко унижение, как дорога забота и помощь в тяжкую годину. Этот случай помог мне на всю жизнь усвоить закон жизни: нет маленьких и великих. Каждый человек - это целый мир, это доброта и сердечность, это отзывчивость и забота. Нужно только найти подход к человеку, и он откроет тебе такие богатства своей души, какие и не снились тебе.
* * *На месте падения нашего самолёта была оставлена техбригада, а нас увезли на аэродром.
Нас на аэродроме не ожидали, и наше появление здоровыми и невредимыми произвело на аэродроме фурор.
Дело в том, что на поиски нашего самолёта была поднята авиация белорусского округа. Некоторые считали, что мы разбились. Когда нас не смогли обнаружить - многие стали склоняться к тому, что мы перелетели за границу. Заработало КГБ. От представителя КГБ отец и узнал о том, что мы не вернулись с задания, и сам лично включился в поиск. В аэроклубе в нашу измену не верил никто, и потому на третий день потихоньку справили по нас поминки. Говорят, есть такая примета: по ком при жизни справлены поминки, тот будет жить долго. Наверное, мне те поминки помогли: сколько лет после этого я пролетал, а до сих пор ещё жив.
Ну, а по случаю нашего возвращения в столовой накрыли столы, и пошёл дым коромыслом.
Тогда я впервые в жизни увидел своего отца пьяным.
Ни до этого, ни после я его никогда пьяным не видел...
* * *Отец привёз меня домой и запер.
Запер в буквальном смысле этого слова.
Утром он уходил на работу, закрывал нас всех на замок и ключ уносил с собой. В обед он приезжал домой, открывал нас, потом снова до вечера закрывал. И так уже три дня. Идут полёты, сдаются экзамены на звание пилота, а я сижу взаперти на третьем этаже.
Наконец, я не вытерпел. Когда машина увезла отца на работу, я вылез в окно, долго, очень долго, прижавшись к стене и растопырив руки, по сантиметру передвигал ступни по узенькому карнизу и, наконец, добрался до водосточной трубы. Слезть уже по трубе на землю - это просто. Отряхнулся, огляделся - вроде никто не видел. Снял с шеи ботинки, которые болтались на связанных шнурках, обулся - и в райком комсомола с жалобой на отца, который мне не даёт свободно выбирать профессию. Не знаю, что и где говорили отцу, только пришёл он взбешённый, буркнул: «Живи, как хочешь! Больше я пальцем не шевельну, когда выгонят тебя из авиации!» Мне только этого и надо было. Я стал доказывать, что не выгонят, что закончу аэроклуб, поступлю и закончу лётное училище...
