Владимир Белецкий-Железняк - Три рассказа из архива на Лубянке
В одно такое утро Васильчиков вместе с двумя курсантами шел на разведку.
Белые части полковника Ростовцева заняли хутор Веселый. Командование бригадой имело задание от штаба дивизии напасть на хутор и выбить из него неприятеля.
Васильчикову и его товарищам было поручено обследовать местность и донести командиру бригады: нет ли поблизости белогвардейских постов.
Васильчиков и два курсанта: бывший слесарь-путиловец Федор Алексеев — двадцатидвухлетний худой парень, и Иван Грузинов — маленький подвижной черноволосый крепыш из Тульской губернии, крадучись пробирались по небольшому лесу. Они уже прошли около версты от расположения бригады и нигде не заметили ничего подозрительного. В лесу было тихо. Лениво шелестели листья. Где-то совсем близко чирикнула птичка.
— Хорошо! — сказал улыбаясь Федор Алексеев, — прямо-таки, Василек, не веришь, что на войне…
— Тише! — остановил его шепотом Иван Грузинов. Федор замолчал.
— Товарищ, — также шепотом произнес Васильчиков, — когда дойдем до опушки, там надо ползком на пригорок. Я один пойду, у меня бинокль… оттуда видно хутор…
— Почему же ты, Василек? — запротестовал было Федор, но Грузинов одобрил решение Васильчикова:
— Раз ты старший по группе, то иди… а мы тебя подождем…
Прошли еще немного, и вдруг лес ожил.
— Стой! — раздался молодой звонкий голос.
— Засада! — крикнул Грузинов.
В первую минуту Васильчиков не сообразил, кто кричит, ему показалось, что этот выкрик сделал он сам.
Федор, присев на корточки, стрелял из малокалиберной винтовки по направлению к опушке. Васильчиков тоже приложил винтовку к плечу, но в эту минуту почувствовал тупой удар по голове и потерял сознание.
Когда он открыл глаза, то увидел, что лежит на полу, на шинели, под головой у него вещевой мешок, а голова забинтована тряпкой. Он, превозмогая сильную боль, оглянулся по сторонам. Низенькая, чисто выбеленная комната, обычная комната в зажиточном хуторском доме: стол, табуреты, кровать с подушками, наложенными горкой, и в углу киот с иконами. В комнате было накурено. Из раскрытого настежь небольшого окошка видно было голубое небо. Он видел голубое небо и упорно не хотел замечать сидящих и разговаривающих в комнате людей в военной форме с погонами.
— Очнулись? — спросил его молодой звонкий голос.
«Это был тот самый, что кричал: «Стой!»», — равнодушно подумал Васильчиков.
Его охватило безразличное чувство, и он ничего не ответил.
— Если не ошибаюсь, капитан корпуса Васильчиков?
Васильчиков увидел перед собою нежное, тонкое, теперь немного обветренное лицо Майера. На Майере была гимнастерка с погонами Новочеркасского юнкерского училища.
— Что же вы молчите, капитан? — говорил юнкер. — Что же вы не скажете мне, что тонягам нельзя допрашивать самого капитана корпуса. А?
— Это ваш знакомый, Майер? — раздался ленивый, сытый голос, к Васильчикову подошел полный, краснощекий офицер с маленькими усиками «стрелкой».
— Так точно, господин есаул! — отрапортовал Майер, — разрешив доложить, что курсант Васильчиков учился вместе со мной и прапорщиком Петровским в Петербургском корпусе императора Александра Второго и носил звание капитана корпуса.
— Интересно, — процедил сквозь зубы есаул, — интересно, но невероятно… может быть, вы ошибаетесь?
— Пока нет, господин есаул. Да он и сам не будет скрывать.
— Вы… — есаул с интересом рассматривал лежащего на полу. — Вы… действительно были в корпусе?
— Был, — сказал Васильчиков и сел на шинели.
— Интересно… — улыбнулся есаул.
— А вот и Петровский, — обрадованно проговорил Майер.
В комнату вошел Петровский. Это был все тот же Петровский, хороший, храбрый парень с веснушками на широком лице. Только теперь на нем была грязная гимнастерка и новенькие серебряные погоны с одной звездочкой.
«Как это у них скоро в офицеры производят», — мелькнула мысль в голове Васильчикова.
Петровский, взглянув на Васильчикова, вздрогнул. На его лице отразилось изумление, а затем жалость.
— Ника! — сказал он и подал руку своему старому другу. — Ника! Что за маскарад?
И эти простые сочувственные слова заставили Васильчикова испытать чувство скрытой радости.
— Не маскарад! — произнес он, с трудом ворочая во рту языком, — я действительно курсант… я добровольцем пошел…
— Что ты… Что ты… — почти с ужасом закричал Петровский, и на лбу его показался пот. — Ты шутишь, капитан. Ты большой шутник, капитан!
— Жаль, что один из его товарищей скрылся, а другого угрохали… а то они бы порассказали про эту… шваль, — заметил есаул.
— Значит, один скрылся-таки… вот хорошо, — и Васильчиков почувствовал некоторое облегчение.
Майер, склонив к его лицу свое лицо и гримасничая, плюнул на подбородок Васильчикова:
— Это вам за мордочку, капитан.
Васильчиков хотел что-то сказать, но от жажды язык плохо поворачивался во рту… Он только выдавил из себя:
— Пить.
Петровский дернулся в сторону и быстро налил из глиняного кувшина в кружку воды. Он поднес воду к потрескавшимся губам Васильчикова. Тот жадно припал к кружке.
Он сделал два глотка, и в эту минуту Майер вышиб из рук Петровского кружку.
Кружка со звоном упала на пол.
— Мерзавец, — проговорил Васильчиков.
Тогда его сапогом ударили в лицо. Васильчиков почувствовал, как кровь липкой маской закрыла лицо.
И вот тут-то Васильчиков ощутил злобную, почти звериную ненависть к есаулу, Майеру, даже к Петровскому. И, собрав все силы, последние и уходящие, крикнул торжествующе те слова, которые говорились на митингах там, в далеком голодном Петрограде.
Он крикнул:
— Белые палачи! Паразиты!
И он кричал дальше:
— Я знаю вас, мерзавцы. Я знаю вас. Вы пришли отнять молодость у нашей Республики… Вы пришли…
Бесчисленные удары посыпались на его сопротивляющееся ранней смерти тело.
И когда изумленный Петровский поднял шашку и опустил яркую сталь на голову своего друга, Васильчиков медленно с рассеченной головой пополз по полу и уткнулся окровавленным лбом в ножку стола, чтобы больше никогда уже не встать.
Капитан корпуса закончил свой последний день.
Декабрь 1934 г.Примечания
1
«Капитан» корпуса (а иногда он назывался «генералом») выбирался кадетами из самых авторитетных воспитанников и был как бы неограниченным главой корпуса. Кроме того, выбирались из второгодников и отчаянных — «корнеты», «тоняги», «пистолеты». Остальная кадетская масса называлась «зверями» (прим. автора).
