Владимир Белецкий-Железняк - Три рассказа из архива на Лубянке
— Эй! Кто-нибудь из «зверей», доложите «капитану», что его требуют в «штаб».
Маленький, юркий «зверь» Васильев из третьего класса вытянулся в струнку и ответил: «Сейчас, корнет», — и пошел звать капитана.
И вот через три минуты пришел капитан корпуса Васильчиков. Это был семнадцатилетний приземистый парень, остриженный под гребенку, с замечательно красивым лицом. У него были большие черные глаза, матовый цвет лица, прямой нос и мужественно очерченные губы. Он вошел походкой властителя корпуса, слегка раскачивая бедрами и твердо ставя ступни ног.
Мундир на нем был расстегнут, и из-под него виднелась ослепительной белизны сорочка.
— Ну? — спросил он и обвел всех своими красивыми глазами: — Что надо от меня штабу?
— Ротный заявил, что штафирки-наробразы закрывают корпус! — коротко доложил Петровский.
— И закроют! — сказал Васильчиков. — Обязательно закроют. На их стороне сила! — И повторил уже громко и властно: — Что надо от меня штабу?
— Надо решить вопрос, как нам ответить на это, — тихо, почти просительно произнес Петровский. — Надо решить, капитан. Ты нашего товарищества командир. Ты… — и голос Петровского налился тоскою, — ты последний капитан корпуса…
Васильчиков молча, сосредоточенно смотрел в угол.
— Надо решить! — упрямо говорил Петровский. — Нельзя так безобидно нам разойтись по интернатам и всяким советским школам. Мы — будущие офицеры… и отцы наши — офицеры… и деды…
— Верно, господа! — закричал тоненький, похожий на девочку Мейер, «тоняга» из пятого класса. — Господа!
— Помолчите, «тоняга», — мягко сказал «капитан». — Право обсуждать дела имеет лишь штаб корнетов. — Он пожевал губами, застегнул мундир на все пуговицы и скомандовал: — Смирно!
Все в уборной подтянулись и смотрели не ребячьими, а какими-то другими, сразу повзрослевшими глазами на Васильчикова.
— Корнеты, ко мне! — раздалась новая команда.
Петровский, грузин Габаидзе и Струмилин, четко отмерив шаг, остановились перед Васильчиковым.
— Корнеты, тоняги, пистолеты и звери![1] — внушительно начал капитан, — корпусу пришел конец. В Петербурге наш корпус самый молодой… в 1919 году должно было исполниться полстолетия… Но, господа, у корпуса есть традиции… Мы выше всего на свете ставили честь корпуса… Мы не были николаевцами, лизавшими пятки у Керенского. Нет!.. Мы не защищали Керенского, и не защищали его не из трусости… Мы не дети купцов, штафирок и чиновников, мы дети в большинстве фронтовых офицеров. Мы видели, до чего довели Керенский и прочая сволочь армию, и мы не защищали эту тыловую дрянь, тыловое правительство, трусов и торговцев… Я, — Васильчиков поднял кверху руку, — первый кричал: долой Временное правительство! Но я так же не люблю большевиков… До их идей мне нет дела, я в политику не вмешиваюсь, но считаю позором целовать сапог Вильгельма… Завтра мы уже не кадеты. Мы не кадеты и не военные гимназисты… Я — врученной мне властью совета зверей, пистолетов и тоняг и выбранный штабом корнетов — приказываю: сегодня ночью в двенадцать произвести похороны погон и мундиров. Корнетам и тонягам объявить об этом по всем ротам, классам и отделениям…
В эту минуту раздался звонок, и в уборную, деликатно раскланиваясь с кадетами, вошел поручик Ширяев, бывший при Временном правительстве инспектором классов. Кадеты его не любили и чуждались.
— Граждане! — сказал Ширяев и улыбнулся. — Генерал просит всех воспитанников собраться в актовом зале. Предупреждаю, граждане! — Ширяев скосил глаза на дверь, — предупреждаю, что речь будет идти о закрытии военной гимназии (он говорил «гимназии», а не «корпуса») в присутствии представителя отдела народного образования и комиссара военно-учебных заведений.
— Поручик! — грубо закричал на Ширяева Васильчиков. — Я очень рад только одному: что тяжелое для нас событие до некоторой степени облегчается тем, что вам уж никогда не быть нашим инспектором…
Кадеты засмеялись:
— Правильно, капитан. Бери на мушку подлипалу временную! Отсыпь ему макарончиков!
— Вы солдафон! Вы не демократ! — покраснел Ширяев и уже сухо, официально скомандовал: — В актовый зал!
В актовом зале, где висели пустые золотые рамы на месте портретов Николая Второго и Александра Второго, собирались кадеты. Взволнованно перешептывались между собой воспитатели и ротные командиры.
При виде капитана и корнетов среди воспитанников стало заметно оживление. «Что нам прикажет капитан?» — читалось в их глазах.
Проходя к своей роте, стоявшей на правом фланге, капитан незаметно бросил:
— Принять в свист! — и пистолеты и тоняги зашептали по рядам: «Свист! Свист! Свист!..»
— Построиться, стоять вольно! — скомандовал полковник Кинель.
Из кабинета директора в зал вошел сухой, ушастый, с подбритыми седыми усиками директор, генерал-лейтенант Бородин, за ним мелкой рысцой трусил поручик Ширяев и спокойно шли двое незнакомых: один — в штатском, типичный интеллигент, в пиджачке, в стоптанных ботинках, другой — широкоплечий матрос с наганом в деревянной кобуре.
Все четверо остановились около золотой рамы, и директор, выступив немного вперед, обратился к кадетам:
— Воспитанники Александровской гимназии! Я должен сообщить вам тяжелую новость. По распоряжению управления военно-учебных заведений и отдела народного образования бывшие кадетские корпуса ликвидируются. Воспитанники, желающие продолжать дальнейшее учение, могут получить в отделе народного образования направление в гражданские учебные заведения. Что же касается воспитанников, постоянно проживающих в здании корпуса, отцы которых убиты на фронте или находятся в армии, то таковые будут переведены в интернаты. Имущество корпуса и здание передаются артиллерийским военным курсам Красной Армии. Бывшие воспитанники шестых и седьмых классов, достигшие семнадцатилетнего возраста, отцы которых находятся в Красной Армии, могут быть приняты в первую очередь в число курсантов. Мне очень жаль расставаться с вами, но, к сожалению, против силы власть имущих не пойдешь… С завтрашнего дня военная гимназия считается закрытой.
Слова директора, которого так же, как и инспектора, не любили, кадеты выслушали молчаливо. Директор, делая вид, что расчувствовался, полез в карман тужурки за платком, и тогда Васильчиков сделал незаметный знак рукой. Знак был подхвачен корнетами и тонягами. И вот, когда генерал вынул платок из кармана, из четырехсот кадетских глоток вырвался свист. Был он до того неожидан и оглушителен, что директор выронил платок, и лицо его покрылось яркой краской. Гражданский человек в пенсне зажал уши, а на лице матроса вспыхнула улыбка, и он даже крякнул от удовольствия. Он крякнул от удовольствия и подмигнул кадетам. И как ни странно, кадеты сразу почувствовали к нему симпатию.
