Сальвадор Дали - Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим
Темнота прячет мое смущение, и я могу смотреть на Галючку, не опасаясь, что она увидит, как я покраснел. Но каждый раз, бросая на нее взгляд, я замечаю, что она пристально рассматривает меня. Так пристально, что спина толстой кормилицы становится все тоньше и тоньше, как стекло, немилосердно открывающее меня этому сверлящему взгляду. Галлюцинация доходит до того, что я наяву вижу в спине кормилицы окно. Но оно выходит не на толпу и Галючку, а на огромный пустынный пляж, откровенно залитый меланхолическим светом закатного солнца.
Внезапно вернувшись к действительности, я вижу ужасное зрелище. Передо мной уже нет кормилицы. Вместо нее – лошадь с парада, поскользнувшаяся и упавшая на землю. Я едва успеваю отскочить и прижаться к стене, чтобы меня не затоптали ее копыта. Одна из оглобель телеги, которую она тянула, вонзилась ей в бок – и хлынула густая кровь, пачкая все вокруг. Два солдата бросились к животному, один поддерживает ее голову, другой двумя руками вонзает ей нож в лоб. Последняя конвульсия – и лошадь неподвижна, одна из ее судорожно поджатых ног поднята вверх, к первым звездам.
С другой стороны Галючка делает мне энергичный знак. Она показывает мне что-то маленькое и коричневое. Я не смею верить в чудо. И все же… Мой милый шарик, потерянный у источника, нашелся. Я смущенно опускаю глаза. Из крайнего замешательства меня может вывести только героический и совершенно не объяснимый поступок. Я подхожу к лошадиной голове и крепко целую ее в зубы, приоткрытые отвислыми губами. Потом, обойдя животное, бегу к Галючке и останавливаюсь в метре от нее. Тут меня охватывает новый приступ смущения, и я возвращаюсь в толпу. На сей раз Галючка сама идет ко мне, отступать уже некуда и я втягиваю голову в свой матросский воротник, задыхаясь от крепкого запаха фиалковых духов, которыми он пропитан. Кровь ударяет мне в голову, когда Галючка слегка прикасается к моей одежде. Я что есть силы бью ее ногой – и она вскрикивает, хватаясь руками за коленку. Она отходит прихрамывая и садится в другом конце парка, на последнем ряду сдвоенных скамеек, у самой стены, увитой плющом. И вот мы сидим лицом к лицу, до боли прижавшись друг к другу гладкими холодными коленями. Сбивчивое дыхание мешает нам говорить. С этого места к верхней аллее ведет длинный подъем. Дети с самокатами поднимаются по нему и потом с ужасным грохотом катятся вниз. Какова же моя досада, когда я замечаю среди шумных мальчишек красное потное лицо Бучакаса! Он уже не кажется мне красивым, я смотрю на него с неприязнью. И в его глазах читаю такую же ненависть. Он бросает свой самокат и бухается на мою скамью, нахально крича и смеясь. Мы с Галючкой пытаемся укрыться между стеной и большим платаном. Так я защищаю ее от вероятной опасности, а сам остаюсь перед этим сумашедшим, который при каждом очередном спуске яростно набрасывается на меня. Эта время от времени обрушивающаяся на нас буря делает особенно приятными мгновения, когда мы одни. Наши сердца переполнены чувствами. А томительное ожидание нового штурма Бучакаса только увеличивает чистоту и страсть нашего восторга.
Галючка играет тоненькой цепочкой, которую носит на шее и, наверно, хочет этим кокетливым движением показать мне, что к концу цепочки прикреплено какое-то сокровище.
Из ее лифа и впрямь постепенно показывается предмет, который я еще не вижу, но надеюсь увидеть. Мои глаза не отрываются от нежной белой кожи ее выреза, как вдруг Галючка притворно роняет цепочку – и предмет змейкой ускользает в свой тайник. Она заново принимается за свою маленькую игру – и берет цепочку зубами, откидывая голову, чтобы приподнять медальон.
– Закрой глаза!
Я подчиняюсь, зная уже, что именно мне предстоит увидеть, когда я их открою, – мой маленький милый шарик, мою карликовую обезьянку. Но как только я делаю вид, что хочу его схватить, Галючка тут же прячет его под блузку.
– Закрой глаза!
Снова я подчиняюсь, зажмуриваясь до боли, а Галючка, взяв мою руку, настойчиво и нежно направляет ее в глубину своего лифа, и я прикасаюсь к ее нежной коже. Отскакивает пуговица блузки – и моя онемевшая рука сковано движется к теплой груди. Наконец я чувствую горстку блестящих медальонов и выбираю из них мой потерянный и обретенный шарик.
Но не успеваю я насладиться счастьем, как Бучакас самокатом сшибает меня с ног и я падаю на четвереньки. Цепочка разорвалась от удара, и я делаю вид, что ищу под скамейками шарик и медальоны. Галючка дает понять взглядом, что ее не проведешь, и я отдаю ей спасенное сокровище, застрявшее в складках моего матросского галстука. Галючка отходит от меня и садится подле платана, поглаживая шарик порывистыми и в то же время матерински нежными движениями.
Отупев от избытка чувств, я прислоняюсь к стулу, заваленному одеждой двух очаровательных дам, которые сидят рядом и заливисто хохочут над шутками ухаживающего за ними военного. На другую скамью военный положил красную шинель и шпагу, блестящий эфес которой привлекает мое внимание. У меня мелькает ужасная мысль о мести. Ничто в мире не сможет помешать мне совершить преступление. Приговор обжалованию не подлежит, я холоден, не чувствую ни малейшего волнения и спокойно поворачиваюсь к спуску, откуда появляется Бучакас, волоча за собой самокат. Протягиваю руку к эфесу шпаги, которая легко выскальзывает из ножен. Блестит полоска металла. Здорово! Бучакас будет жестоко наказан…
Для осуществления своего преступного замысла я должен действовать осторожно и взвешенно, насколько это возможно при моей ревности и страсти возмездия. Нужно вынуть шпагу из ножен и спрятать ее под вещами. Эту операцию необходимо произвести как можно незаметнее, особенно для Галючки, которая просто ужаснулась бы, если бы я вздумал посвятить ее в свои жестокие намерения. Но она не спускает с меня глаз. Как только удастся вынуть шпагу, я спрячу ее между скамьями, чтобы пустить в ход именно в тот момент, когда Бучакас со своим самокатом нападет на нас. Уже темнеет, он не сможет заранее заметить шпагу, и я сильно раню его. Но сперва надо отвлечь внимание Галючки, которая следит за каждым моим движением. Я делаю вид, что хочу подойти к ней, чтобы отобрать шарик. Удивленная моими решительными действиями, она ставит между нами стул. Я просовываю голову сквозь прутья спинки – и вдруг чувствую, что застрял. Мы оба замираем – и смотрим друг на друга в полутьме, стирающей подробности лица Галючки, ямочки на ее щеках, локтях и коленках. Вдалеке замолк военный оркестр, его сменяет назойливое и одинокое уханье совы. Галючка, под предлогом, что хочет показать мне шарик, совсем расстегивает блузку. Ее растрепанные волосы в беспорядке падают на лицо, в уголках губ чуть блестит слюна. Я хочу подойти к ней, но лишь все глубже увязаю в прутьях спинки, волоча стул за собой. Мои ребра больно сжаты в ловушке. Галючка с лукавой нежностью подносит шарик к моим губам и осторожно отводит его. Боль пронзает мой закованный позвоночник. Галючка снова приближает шарик и отводит его – это так жестоко, что мне на глаза наворачиваются слезы. В каждом выражении ее невинного загорелого лица таится язвительная улыбка. И я набрасываюсь на нее с такой быстротой, с какой ускоренная съемка позволяет кинематографистам наблюдать однодневную жизнь цветов. Я наступаю, яростно одержимый желанием укусить, наконец, горстку медальонов, где прячется мой шарик. Галючка ловко направляет в мой алчущий рот бесценный предмет и я одновременно чувствую металлический вкус ребер медальонов и терпкий – моей собственной крови из пораненых десен.
