Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

С нашего «черного» балкона летели вниз монеты, старательно завернутые в газетную бумагу, для бродячих музыкантов и просто нищих калек. Старьевщиков сменяли точильщики, точильщиков — лудильщики. Детьми мы тащили вниз печенье и конфеты для ребятишек, сопровождавших (для пущей сердобольности) цыган с бубнами, скрипками и даже аккордеонами, усатых гусляров, слепых шарманщиков и певцов. Рассказывали, что до войны львовские дворы служили сценой для огнедышащих фокусников, шпагоглотателей, акробатов. Спустя полвека, я снова ступлю на цементный пол нашего амфитеатра, но увижу с него лишь почерневший внутренний дворик, похожий теперь на кратер вулкана, в центре которого будет сидеть черный кот и испуганно таращиться на меня.

Пианино в доме все же появилось — покупка была приурочена к рождению моей кузины Зиночки. К этому времени то ли взгляды тети Мани на искусство изменились, то ли она решила, что девочке без пианино никак нельзя. Но когда дочка достигла музыкального возраста, над дядей Яшей стали собираться тучи, и после очередной волны арестов среди деловой знати города дядя Яша распорядился убрать из дома все ценности. Непроясненное дарование дочки было принесено в жертву, и пианино уплыло в Харьков к бабушкиному брату Матвею, где впоследствии и было продано. Черный день был не за горами.

Зато к музыке был приобщен живший в Москве старший брат. Вову шести лет отдали в музыкальную школу. Его способности не вызывали сомнений у педагогов. Но через несколько недель учебы он объявил, что не потерпит, чтобы скрипичный учитель выкручивал ему пальцы, и сбежал из школы. Вскоре на том же основании он прогнал и учительницу фортепиано. Протест против методов обучения, но не против искусства, ибо за этим последовал аккордеон, а затем — кларнет и гобой. Ему нравилось играть больше, чем обучаться.

Тесней всех в семье с музыкой соприкоснулась бабушка. Она не пропускала ни одной телепередачи с записями симфонических концертов. Клара Захаровна застывала у экрана и, загибая пальцы и наполняясь неподдельной гордостью, подсчитывала еврейские лица в оркестре. Впоследствии более увлеченно и продуктивно этим занимался только председатель Центрального телерадиовещания Сергей Лапин.

Мне же пришлось ждать пусть косвенного, но все же благодатного сближения с миром «звуков сладких и молитв» еще пару десятилетий. А увенчался этот процесс выходом 700-страничной книги… о музыке.

СМЕРТЬ МЫШАМ!

Безграничная доброта тети Мани имела, однако, и свои разумные границы. Она нещадно изводила моль, клопов, тараканов, мышей и прочую вредную живность. После каждой карательной акции домочадцы жаловались на дурноту, головную боль и другие признаки отравления. Дом наполнялся тошнотворными запахами канифоли, кавказской ромашки, гексахлорана, аниса, нафталина, керосина, ДДТ, карболки. В воздух поднимались смерчи из толченого стекла, муки, гипса, песка, но ничто не могло сломить воли этих загадочных существ к жизни.

Поначалу борьба с мышами, которых тетушка вслед за Аристотелем объявила порождением нечистот, велась наиболее цивилизованными и гуманными методами. Она увлеклась (задолго до того, как на этом помешался весь остальной мир) идеей контроля над рождаемостью. Но откуда ей было знать, что самки этих развратных тварей беременеют еще до того, как кормящие мамаши отлучают их от груди, то есть уже на третьей неделе своей грешной жизни, а за 10 месяцев одна пара самых похотливых из них дает три поколения потомков численностью более двух тысяч. И это при том, что никто в мире не имеет столько врагов, жаждущих их погибели. Кто только не считает мышек гастрономическим изыском — кошки, рыси, ласки, скунсы, барсуки, волки, собаки, лисы, койоты, медведи, птицы, рыбы, змеи, лягушки и даже каннибалы-соплеменники.

Священные рецепты пресечения мышиной плодовитости передавались из уст в уста, как народные предания. Не знаю, насколько рецепты были эффективны, но тетя Маня долгое время явно избегала прямой конфронтации с грызунами. Отчаявшись (этих паразитов не брал ни мор, ни глад), она уступила инициативу в этом деликатном деле посреднику в лице грустноглазой Мурки (другие кошачьи клички считались кощунственными).

Коалиционный договор предусматривал немедленное поощрение в виде сливок и пирамидки киевского торта. Даже дядя Яша смягчал свой суровый нрав и целых два дня после военного успеха Мурки излучал терпимость и снисходительность в отношении кошки, которую в глубине души считал бо́льшим злом, чем мыши. Мурка обретала полную свободу передвижения по квартире. Только время от времени доносился его грозный окрик: «Ко-о-от!». Пойманная с поличным сибирская плутовка в полной панике слетала с обеденного стола и, облизываясь, забивалась под диван. Я несся в столовую и напоминал дяде:

— Не кот, а кошка.

Но он все равно продолжал считать это добрейшее творение природы однополым существом.

Контракт включал также декретный отпуск и усиленное питание в случае беременности. Своими социальными правами Мурка не только не пренебрегала, но и злоупотребляла без зазрения совести. Все тяготы жизни она компенсировала любовными приключениями. Она исчезала надолго, манкируя своими прямыми обязанностями и напоминая о себе лишь уличными серенадами. Вскоре тетушка начинала устраивать для Мурки гнездышко — в углу за диваном появлялась то картонная коробка, заботливо выстланная тряпками, то старый фибровый чемодан, то экстренно оборудовался нижний обувной ящик платяного шкафа. Рождение котят было важным событием, о котором оповещались все соседи и знакомые. Котят раздавали, но вскоре все начиналось сначала.

Впрочем, полного доверия к Мурке не питали. Кто знает, не войдет ли избалованный сытной жизнью охотник в преступный сговор с врагом. Поэтому в действие время от времени вводился неконвенциональный вид оружия — мышеловки. От него, правда, пришлось отказаться после того, как Мурка однажды допустила служебную халатность и попыталась зацепить лапой приманку. Тетя Маня признала, что в такой войне победителя не будет, и приняла мудрое решение перековать мечи на орала.

На этом, собственно, мое близкое знакомство с природой и кончалось. Но это не означало, что мир природы пробивался ко мне только в виде паразитов, микробов, мышей или, в лучшем случае, засушенным в «Родной речи» листом пирамидальной туи и зарослями алоэ в неподъемных глиняных горшках, культивируемого тетушкой за чудодейственные целебные свойства. Да еще подаренным мне однажды Юркой Кочетовым стеблем камыша, который я долго считал искусственным изделием, потому что так никогда и не довелось увидеть его растущим. Известная заслуга в богоугодном деле сближения с природой принадлежала моим первым школьным наставникам. При школе был крохотный садовый участок, на котором нас эксплуатировали, как рабов из «Хижины дяди Тома», повелевая любить природу. Иногда нас вывозили за город собирать желуди для нужд народного хозяйства. Едва мы выползали из автобуса на маслянистую обочину, учительница разгоняла нас, как кур, энергичными хлопками:

— А ну-ка, дети, побыли с природой!

Попробуй тут «не побыть» с этой самой природой, когда назавтра наверняка зададут изложение на тему «Что я видел в лесу». И я уныло чавкал галошами по жирному суглинку и брезгливо вытирал липкие коченевшие пальцы, испачканные березовым соком.

Лет до 12 я не видел рек — знал о них по стихам и песням, лившимся из радиоточки. Природой я считал все то, что успевал разглядеть из окна поезда, включая киевские перроны и донецкие терриконы. Я находил утешение в других окружавших меня предметах и их деталях, которые, хоть и не чирикали, но влияли на мое воображение вполне продуктивно. Трафаретные рисунки на крашеной стене, тени, подтек на стенке стакана, сосульки под крышей, дырка в заборе, нависшее облако, обглоданная арбузная корка — все это превращалось в сказочных персонажей или космических чудовищ. Но я не был еретиком и не сообщал никому о моих открытиях, подозревая, что это не найдет понимания и будет истолковано не в мою пользу.