Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний
— А теперь, правда, сыграй что-нибудь.
— «Три танкиста» знаешь?
— Нет, лучше «Тучи над городом встали».
Но я не умел играть ни «Три танкиста», ни «Тучи над городом встали». Я вообще не умел играть ничего, кроме гамм, упражнений и проклятого «Веселого крестьянина, возвращающегося с работы».
Общее мнение выразила Лидка:
— Эх, ты, сколько учился — и ничего играть не умеешь!..
После этого позора у меня не оставалось никаких сомнений в том, что Лидка меня презирает. Еще бы! Если я и мог быть хоть чем-то ей интересен, так только своим умением играть на рояле. И вот… Конечно, она должна меня презирать.
Но мысль о том, что Лидка меня презирает, не причиняла мне страданий. Я был счастлив со своими книгами. Я вполне удовлетворялся тем, что в моем воображении Лидка — она же Джоанна Седли и Катя Татаринова — восхищалась мною — Диком Шелтоном и Саней Григорьевым.
Так, наверное, я и продолжал бы жить в своем подводном царстве, если бы не один совсем пустяковый случай.
4В «Центральном», в «Паласе», в «Востоккино» — почти во всех московских кинотеатрах шел новый звуковой художественный фильм «Остров сокровищ».
Не знаю, как сейчас, но в ту пору, когда мне и моим сверстникам было одиннадцать-двенадцать лет, каждая новая кинокартина была огромным событием в нашей жизни.
Картина шла сначала в центре, потом постепенно вытеснялась другой, переходила на окраины и совсем сходила с экрана. Но если она полюбилась нам, мы долго еще повторяли запомнившиеся нам словечки и выражения ее героев.
Ну а когда картина забывалась совсем, оставались песни.
Песни жили долго. Сначала они были неотделимы от героев, вместе с которыми родились. Но одни герои сменялись другими, и песни начинали жить отдельной, самостоятельной жизнью. Мы пели на пионерских сборах или в лагере у костра:
Кто привык за победу бороться,
С нами вместе пускай запоет!
Кто весел, тот смеется!
Кто хочет, тот добьется!
Кто ищет, тот всегда найдет!
Мы забыли о том, что это песенка Роберта из фильма «Дети капитана Гранта». Уже давно это была наша, пионерская песня…
Об «Острове сокровищ» в нашем классе заговорили сразу, как только фильм вышел на экран.
Первым принес весть о новой картине Димочка Полоцк.
Димочка был самым дурашливым мальчишкой в нашем классе. С тихим упрямством он изводил родителей, учителей и своих соседей по парте: дольше пяти дней рядом с ним никто не сидел. Мы хорошо знали Димочкиного отца. Он был председателем родительского комитета, мы звали его Папа-Полоцк. Папа-Полоцк был невысокий плотный человек. Они с Димочкой были очень похожи. Только у Димочки были слегка выпуклые светлые глаза, в которых постоянно светилось сумасшедшее желание во что бы то ни стало поражать окружающих какими-нибудь неожиданными поступками. А у папы-Полоцка глаза были маленькие, усталые и грустные.
Папа-Полоцк работал администратором в «Востоккино», и не было ничего удивительного в том, что Димочка посмотрел «Остров сокровищ» раньше нас всех. Он всегда все картины смотрел первым.
К Димочкиным отзывам о картинах мы относились с некоторым недоверием. Часто, посмотрев новый фильм, который потом надолго становился нашим любимым фильмом, Димочка говорил равнодушно:
— Картина успеха иметь не будет. Не кассовая картина…
Но на этот раз даже Димочка пришел потрясенный.
На все наши расспросы он отвечал только одним словом:
— Мировая.
Он сидел на своей парте непривычно кроткий, никого не задевал, только когда наша географичка Татьяна Львовна озабоченно спросила: «Что-то сегодня Полоцка не слышно, он не заболел ли?» — Димочка скорчил пьяную рожу и заплетающимся языком произнес:
— Рому…
На другой день картину посмотрели Шурка Малышев и Левка Островский. Оба они пришли в школу совершенно ошалелые. Перед уроками Шурка повязал глаз какой-то черной тряпкой и дико носился по классу, распевая песню:
Приятель, веселей разворачивай парус!
Йо-хо-хо! Веселись как черт!
Одних убило пулями, других сгубила старость,
Йо-хо-хо! Все равно — за борт!
Он явно воображал себя одноглазым пиратом Билли Бонсом.
Левка вел себя спокойнее. Он сидел неподвижно на задней парте, бессмысленно глядел в потолок и только время от времени выкрикивал тонким, дребезжащим голосом:
— Когда я служил под знаменами герцога Кумберлендского!..
Было ясно, что и в его мозгу продолжают жить потрясшие его образы.
Больше терпеть было невозможно.
Мы быстро собрали деньги. Но пока мы галдели и спорили, кому бежать за билетами, в класс вошел Синус — начался урок.
Пришлось ждать большой перемены.
Когда прозвенел звонок на большую перемену, все столпились около нашей парты и в один голос стали доказывать, что за билетами должна бежать Лидка.
— Ты опоздаешь — тебе все равно ничего не будет: Синус тебя любит… — убеждали ее.
Лидка идти не отказывалась. Она только сказала:
— Я бы сбегала, да мне одной не хочется. Девочки, кто со мной?
И тут неожиданно у меня вырвалось:
— Я…
— Хо, лыцарь! — гримасничая, сказал Димочка Полоцк.
Не знаю, может быть, если бы не эти насмешливые слова, Лидка и не взяла бы меня себе в спутники. Но тут Лидка посмотрела на Димочку уничтожающим взглядом, схватила меня за руку и властно сказала:
— Пошли!
Сбегая по лестнице, Лидка крикнула мне:
— Мы без пальто: так быстрее!..
Я сделал вид, что это было для меня чем-то само собой разумеющимся. На самом деле я даже не представлял себе, как это в марте можно выйти на улицу без пальто.
Шел редкий мокрый снег. Он таял под ногами, превращаясь в грязно-желтую кашицу. Дворники соскребали его с тротуаров.
Проходным двором мы выбежали на улицу, и только тут Лидка заметила, что все еще держит меня за руку. Она ужасно смутилась и быстро разжала ладонь.
Я сделал вид, что ничего не заметил, но мне почему-то вдруг стало легко и радостно.
Красивая легковая машина плавно развернулась и проплыла мимо меня, почти коснувшись моего лица мокрой лакированной дверцей. Лидка быстро схватила меня за руку и оттащила в сторону:
— Сумасшедший!
Близко-близко, у самого моего лица были ее мокрые от снега брови и большие испуганные глаза.
— Ладно, побежали, а то опоздаем! — сказал я и подумал, что Лидка сейчас снова смутится и отпустит мою руку.
Но она не отпустила. Так, взявшись за руки, мы и вернулись в школу.
Затаив дыхание, с бешено колотящимися сердцами прошли мы по опустевшим, тихим коридорам и остановились у двери нашего класса.
Было ясно, что урок идет уже давно.
Я хотел сказать Лидке, что нам все равно попадет от Синуса и что лучше теперь дождаться конца урока. Но она, не отпуская моей руки, постучалась и смело распахнула дверь.
— Матвей Матвеич, можно? — Лидка сказала это таким невинным голосом, как будто это был не конец урока, а начало, как будто мы с ней опоздали минуты на две, не больше.
— Сазонов? Баталова? В чем дело? Где вы были? — озадаченно спросил Синус.
Я выступил вперед и хотел что-то сказать, но Лидка не дала мне и рта раскрыть.
— Матвей Матвеич, мы были у врача: у нас болела голова, — сказала она, глядя на Синуса широко открытыми, честными глазами.
Синус помолчал и, как всегда растягивая слова, медленно сказал:
— Это было бы правдоподобно в том случае, если бы у вас и Сазонова была одна голова. Садитесь.
Класс грохнул. И хотя смеялись и надо мной, я тоже смеялся вместе со всеми. Легкое, радостное чувство, охватившее меня на улице, не проходило. Наоборот, оно еще усилилось, оттого что Синус объединил своей шуткой меня и Лидку и оттого что класс смеялся над нами обоими — надо мной и над нею.
Забыв о том, что я сижу на первой парте, прямо под носом у Синуса, я показал классу билеты, зажатые в кулаке, и подмигнул.
— Купили… Достали… Принесли… — прошелестело по партам.
Я был счастлив. Впервые в жизни я чувствовал себя центром всеобщего внимания. Я казался себе героем, вожаком и любимчиком класса — не хуже Левки Островского или Димочки Полоцка.
В таком приподнятом, возбужденном состоянии я вернулся из школы домой.
Открывая мне дверь, мама сказала:
— Скорее раздевайся, мой руки. У нас гости.
Гости! Будь это всего на несколько дней или даже на один только день раньше, как обрадовало бы меня это слово! Я любил, когда к нам приходили гости. Кто бы ни приходил, все равно. Сидеть за столом, накрытым шуршащей белой скатертью, и ждать, пока на тарелку тебе положат что-нибудь вкусное, — это было куда приятнее, чем самому разогревать себе обед и потом съедать его в одиночестве. Я любил пить чай вместе с гостями, слушать их веселый смех, их бесконечные, не всегда понятные взрослые разговоры. Потом я уходил за шкаф, ложился на диван и погружался в какую-нибудь книгу. На меня никто не обращал внимания. Иногда только до меня доносился приглушенный мамин голос:
