Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович

Дрессировщики молча внимали, хотя уже всем было ясно, что хуже сиониста зверя нет.

— Компетентные товарищи сообщили нам, что Махлис уже давно ведет подрывную работу и занимается ею вот здесь, рядом с нами. — А ведь Уголок Дурова, это, товарищи, учреждение идилогическое, мы детишек воспитуем. Это уже попахивает, знаете чем?

— Пятьдесят восьмой? — вставил я.

Товарищи вздрогнули, укоризненно посмотрели в мою сторону и дружно потянули носом.

— Во, видите, — обрадовался Владимиров. — Он знает, где его место. Попался бы ты мне в 37 году. — Сорвался рябой. — Я показал бы тебе заграницу. К стенке — вот твоя виза.

Аплодисменты — выстрел. Громче всех хлопала в подагрические ладошки билетерша Эсфирь Марковна, «взыскующая града и веры истинной». Санта симплицитас! Рассказывают, что иезуиты, устраивавшие в Парагвае резервации для индейцев, секли непослушных, а те в ответ целовали руку мучителя.

— У меня вопрос к Махлису. — Взволнованно встала комсомолка Люда, самая молодая из экскурсоводов.

— Нет-нет, — запротестовал рябой, — мы знаем, что он ответит, кроме грязной антисоветчины, ему и сказать нечего. Сначала мы должны дать оценку.

Я встретился взглядом с Анной Владимировной. Ее умные глаза были насмешливыми, словно говорили — ты, сынок, здесь не на университетском семинаре, повертись, голуба, я, вот, уже седьмой десяток верчусь с этим быдлом. Не знаю, хватило ли у Дуровой проницательности, чтобы прочесть в моих глазах ответ: «А что сказал бы ваш покойный батюшка, увидев в стенах своего детища этот сеанс групповой дрессировки венца творения? Кому достался кнут, тому достался и сахар, а остальные без всякого вознаграждения охотно вытанцовывают, как чеховский пудель».

Разгоряченная билетерша одобрительно кивала в такт оратору. Когда он дошел до «шпиёноу» и «диверсантоу», борьбе с которыми он отдал лучшие годы своей рябой жизни, Анна Владимировна встала и направилась к выходу. Владимиров был недоволен:

— Анна Владимировна, вы далёко?

— Вы на часы-то посмотрите — пора Гвидона кормить.

Мне было жаль, что она покидает зал, не дождавшись моего номера. Кто как не она может оценить по достоинству задуманный мной спектакль? Впрочем, был аншлаг и отчасти доброжелательный зритель. По меньшей мере, один.

Владимиров между тем водрузил очки на бугристый нос и продолжил клеймеж. Было ясно, что надолго его не хватит — слова скоро кончатся, но я был вынужден слушать его внимательно, чтобы не испортить сценарий и не пропустить самый эффектный момент для моего выхода.

— Слово имеет председатель месткома Зорькина Антонина Ивановна.

Грузная, невелеречивая Антонина с трудом поднялась. Своей неподвижностью и застывшей маской лица она напоминала скульптуру эпохи III династии Ура, когда скульптор еще не умел придать каменной глыбе форму человеческого тела. Когда она говорила, губы не двигались и голос ей не принадлежал.

— Товарищи, это, конечно, неприятное событие в жизни нашего Уголка. За 20 лет моей работы, честно скажу, первое. Махлис работает у нас меньше года, и жаловаться на неуважительное отношение к нему не может. Не так ли, Леня?

Я кивнул.

— Ну вот, видите. Я понимаю, у каждого человека в жизни бывают поворотные моменты, когда он принимает ответственные решения. И наша обязанность не только осуждать его, а предостеречь, удержать от непоправимой ошибки.

— Да кто мы такие, чтобы решать за него? — вскочил Комиссаров. — А если бы он решил жениться на однорукой проститутке, мы тоже собрание устроили бы, да?

Я начал за него всерьез беспокоиться. Даже пытался сделать ему незаметно знак — не лезь, дескать, парень, не трать пыл, плетью обуха не перешибешь, не порть людям сценарий. Но он ни разу не посмотрел в мою сторону.

На сцене театра зверей толпятся расставленные невпопад незатейливые декорации и реквизит — колодец и корыто енота-полоскуна, мачта с плакатом «Привет детям от зверей Уголка дедушки Дурова», который поднимает барсук Борька, фонари, автомобильные рожки, бочонки и прочий рабочий инвентарь четвероногих артистов. Разглядывая их от скуки, я облюбовал огромный барабан — любимый музыкальный инструмент то ли Гвидона, то ли зайки, — подходящий реквизит, который наилучшим образом украсит мизансцену, когда пробьет мой час.

А вот и он!

— А еще я хочу, значить, вам сказать, товарищи, что предательство этого, этого… отщепенца — это плевок в лицо всем нам, товарищи. — Он провел мятым носовым платком по лбу, словно, стирая вражескую слюну, и высморкался. — Он взял от государства, от нашего народа, а значить, и от нас с вами, все, что мог, он нас ограбил, товарищи. (Это рябой-то, это он, расстрелявший больше своих сограждан, чем я комаров прихлопнул, это он — мой народ?). Родина дала ему бесплатное образование в унерситете. Где, скажите мне, еще кто ни попадя может учиться на народные деньги? Так вот, вместо того, чтобы честно отработать эти деньги, он тащит их с собой в этот свой, тьфу, произнести и то противно, Израи́ль! Можем ли мы это допустить?

Стоп! Которые тут временные, слазь! Кончилось ваше время. В моем сценарии именно это место помечено красным. Ну-с Леонид Семенович, ваш выход, не ударьте в грязь лицом. Это вам не «Царь Максимилиан». Тут разыгрывается поистине народная драма, посильней, чем «Фауст» Гете.

Я вскарабкался на сцену, волоча за собой треклятый портфель, который уже трещал по всем швам. Места на столе было достаточно, но меня смущала физическая близость рябого, который уже стаскивал с красной картофелины очки:

— Што такое? Я вам ишшо слова не давал.

— А вы не спикер британского парламента. Кроме того, как заместитель комсорга я обязан познакомить рядовых комсомольцев со своей позицией по обсуждаемому вопросу. Антонина Ивановна, вы позволите, чтобы не засиживаться?

На лице Антонины по-прежнему не шевельнулся ни один мускул. Зато в зале оживились. Девочки-экскурсоводы захихикали. Воспользовавшись замешательством, я быстро выкатил барабан на середину сцены и превратил его в импровизированный стол. В конце концов, не могу же я с моими фокусами работать на сцене без реквизита.

— Гражданин Владимиров! Я обещаю, вы получите вашу аудиторию назад. Если она этого захочет. Я лишь отвечу на ваш вопрос. Я считаю его серьезным и оставлять его без ответа — большой грех. Правда, я отвечу на него тоже вопросом, вы же знаете, что мы, евреи, не можем иначе.

Владимиров смирился с ситуацией, а может просто притомился. В зале сидело человек 70 — дрессировщики, экскурсоводы, бухгалтеры, технический персонал, уборщицы, пара незнакомых физиономий. Барабан эффектно и весьма эффективно возвышался на сцене. Я щелкнул замком ненавистного портфеля и под любопытными взорами сидящих вывалил на потертое барабаново брюхо дюжину бумажных кирпичей, перевязанных шнурками.

— Товарищи! Предыдущий оратор не пожалел черной краски, чтобы живописать мою подлую сущность. Я на него не в обиде — он прошел трудную школу жизни в НКВД, у него свои представления о верности и измене. К тому же мы все равно скоро с ним расстанемся, и я надеюсь — навсегда. Но его последний вопрос меня задел за живое. Не потому, что решение о моем легальном, заметьте, выезде из этой страны находится, упаси, Господи, в его компетенции. Согласитесь, гражданин Владимиров, после 37 года много воды утекло. — В поле моего зрения попала отвисшая челюсть билетерши. — Я правильно говорю, Эсфирь Марковна? Наш уважаемый привратник поднял больной вопрос о так называемом бесплатном образовании. В мышеловке всегда найдется бесплатный сыр. Но попробуйте найти там хоть одного счастливого мышонка. Он представил меня в облике гнусного вора. А это уже серьезное обвинение. Я пару недель назад провел несложное исследование в Ленинке и установил, что на одно полноценное университетское образование в нашей стране расходуется от 2 до 4 тысяч рублей, включая амортизацию помещений, содержание библиотек, зарплаты персонала, электричество и лечение преподавательского состава. Это, конечно, немалые деньги, которые, однако, быстро возвращаются в казну благодаря скромным зарплатам специалистов. Взгляните на этот барабан. Что вы видите? Вы видите деньги. Много денег. Но не в виде кредитных билетов, а в виде облигаций государственных займов. Такие бумажки вы найдете во многих домах. Когда я был маленьким, мне давали с ними играть. Перед вами деньги, уплаченные по госзаймам, начиная с 47 года моими родителями, моей бабушкой, тетей и другими родственниками. Я попробовал считать весь этот мусор, но сбился на 335 тысяче (в старых, разумеется, рублях). Итак, 33 тысячи рублей. Теперь давайте посчитаем, сколько университетских дипломов оплатила моя родня. А вот и обещанный вопрос — могу ли я претендовать на один из них? Это все, что я хотел сказать, товарищи.