Зинаида Чиркова - Вокруг трона Екатерины Великой
Приостановившись перед дверью в кабинет императрицы, Иван Иванович взял у секретаря большой длинный толстый свиток плотной бумаги, кивком велел ждать и отворил дверь.
Екатерина, сидевшая за маленьким кофейным столиком всё ещё в утреннем плоёном чепчике и широком бархатном халате, приветливо приподнялась и подала старику руку. Он чмокнул эту полную белую руку, а она прикоснулась губами к его лбу.
— Садись, Иван Иванович, — пропела Екатерина и жестом руки приказала камердинеру Захару Зотову подать ещё чашку.
Не успел Иван Иванович присесть за столик, как чашка уже стояла перед ним и Екатерина наливала ему кофе.
— С сахаром или как? — спросила она у старика.
— Не пью с сахаром, ты же знаешь, — обидчиво пробормотал старик и принялся размешивать кофе в чашке тонкой серебряной ложечкой.
— А что ж тогда мешаешь? — весело засмеялась Екатерина.
— Да по привычке, когда чай пью, — усмехнулся и старик. — Выдумали эти англичане пить почти бесцветную жидкость, только чуть пахнущую индийским чаем, да ещё заливать её сливками или молоком — и вовсе никакого вкуса нет. А кофе бодрит, ставит на ноги, да и вкус прекрасный...
Он взял печенье, намочил его в чашке, запил глотком кофе и лишь тогда внимательно взглянул в лицо Екатерине.
— Прекрасно выглядишь, — почему-то неодобрительно произнёс он, — и при всех заботах...
— Ой, все бы такие заботы, — опять счастливо засмеялась она, — просто жить хочется, делать дела хочется...
— Одобряю, — ласково проговорил старик, — хуже нет, когда женщина мается от скуки да тоски...
— Ты, я чаю, и мне принёс ещё заботы, — кивнула она на свёрнутый в рулон плотный толстый лист бумаги.
— Да это разве забота, — сморщился старик, — принёс идею показать, не даёт она мне покоя...
— Всё о нём, Воспитательном доме, хлопочешь? — лукаво усмехнулась Екатерина, сделав сразу большой глоток и закусив медовым печеньем.
Возле неё на полу сидели маленькие собаки — левретки, болонки, мопсы — почти с десяток. Она пила кофе и бросала куски печенья и сахара своим любимицам.
Иван Иванович сощурился, пристально посмотрел на большой кусок печенья, кинутый собаке, подхватившей его на лету, и произнёс так, словно говорил это себе, мысленно:
— Забота бастарда[42] — заботиться о таких же бастардах, как он...
Екатерина сразу посерьёзнела.
— Неужели до сих пор мучает эта мысль?
— Да нет, не мучает, а сделать что-то для бастардов необходимо...
— Уж и проект дома принёс? — опять усмехнулась Екатерина.
— Да какой! — обрадовался Иван Иванович повороту разговора.
Он легко вскочил с кушетки, на которой сидел, и на краю маленького стола развернул рулон плотной толстой бумаги. На нём были какие-то чертежи, какие-то крохотные домики, аллеи, густо закрашенные оранжевой краской.
— Иван Иванович, сам видишь, нет у казны денег на твой Воспитательный дом...
— Похожу, пособираю, подкину своих денежек, да и ты что-либо дашь — вот и выстроим в Москве образцовый Воспитательный дом, всей Европе на зависть и удивление...
— Ладно, — смягчилась Екатерина, — мы об этом ещё поговорим. Скажи лучше, как здоровье?
— А что мне сделается? Видишь, я какой, могуч, как дуб...
— Да вроде прибаливать начал? — снова заботливо спросила Екатерина. — Если что, придворного врача Роджерсона вызывай, не стесняйся, а то ведь я тебя знаю, стараешься обходиться своими силами...
— Спасибо, матушка, за заботу, — улыбнулся Иван Иванович, — только ты и позаботишься, а больше и некому...
Она лукаво взглянула на него, словно напоминая о дочери Бецкого, которую недавно взяла в фрейлины, но ничего не сказала. Пусть он думает, что лишь она одна беспокоится о его здоровье.
— Ладно, — посерьёзнела Екатерина, — давай посмотрим, что ты там, в проекте своём, говоришь...
Она взяла несколько страниц предваряющего чертежи предисловия, прочла — она читала быстро, глаза её ещё не подводили, — и, отложив, снова взглянула на Бецкого.
И он точно процитировал отрывок из всего проекта:
«Дать Воспитательному дому место, называемое Гранатный двор с Васильевским садом, подле Москвы-реки, со всею лежащей около казённой земли, и саму землю, и строения, с отдаточной от Адмиралтейства мельницей, что на Яузе, и старую городскую стену употребить в строение...»
— Да ты наизусть весь проект знаешь! — изумилась Екатерина. — Знать, сильно задевает он твоё сердце, раз так о нём печёшься...
— Попечительский совет устроим такой, чтобы и вельможи пеклись о Воспитательном доме, — оживился Бедкой, — чтобы денежки не жалели для сего учреждения...
— Я так думаю, чтоб главным попечителем был ты, Иван Иванович, потому что никто, кроме тебя, не сумеет и деньги собрать для него, и озаботиться по-настоящему...
— С радостью возьмусь, матушка-государыня. — Бецкой поднялся и поднёс к губам руку Екатерины. — А в совет попечителей пригласим и Григория Орлова, и Никиту Ивановича Панина, и Голицына. Ещё есть задумка у меня: пригласить туда Сумарокова и Кокоринова, чтобы мыслили о пользе этого дела. Они сумеют распространить слух о доме да и помогут советом и трудами своими.
— Хорошо думаешь, Иван Иванович. Дай тебе Бог здоровья.
Екатерина поднялась, распахнула двери и выпустила всех своих собак в приёмную. Собаки, радостно рыча и заливисто лая, понеслись по коридорам к выходу на улицу.
Бецкой церемонно откланялся, снова поцеловал руку Екатерины и отправился по своим делам, всё такой же статный, стройный и высокий.
Екатерина задумалась. Как же страдал, видимо, он, если и теперь, по прошествии стольких лет, после смены стольких царствований, до сих пор носит в себе эту боль и обиду — бастард! Сколько лет прошло, а не исчезла, не испарилась под бременем годов эта обида на царя Петра, одним росчерком пера убравшего из его фамилии Трубецкой первые три буквы. Тогда, правда, была такая традиция называть побочных детей урезанными фамилиями, но даже и теперь, когда к ней приходили с просьбой восстановить полностью имя и фамилию, она обращала свои взоры только к традициям Петра и не могла нарушить эту традицию. Уж, казалось бы, Бецкой старинный знакомый и даже, можно сказать, предполагаемый отец, но и ему не смела она восстановить фамилию, не решалась перечить воле Петра Первого...
Печатая шумные шаги по дворцовым переходам и галереям, Бецкой думал о том же. Да, Воспитательный дом — это его дань всем тем побочным и незаконнорождённым детям, от чего страдал он весь свой век, от чего даже и теперь ноет его сердце и вспоминаются все претерпеваемые им обиды из-за трёх букв, урезанных Петром Первым. И даже отец не смог добиться, чтобы потомку вернули прозвание Трубецкой, которое носил он сам и которое при всём своём желании не смог оставить в наследство единственному сыну...
