Зинаида Чиркова - Вокруг трона Екатерины Великой
Они появились у неё — Фёдор Орлов, один из братьев Григория Орлова, и сам Григорий Потёмкин — и не стали говорить ни одной фразы. «Они заревели, — как писала сама Екатерина, — я тоже заревела в голос, мы обнялись и только после этого смогли сказать несколько слов...»
Екатерина сильно подозревала Потёмкина в смерти Ланского, но никаких доказательств у неё не было, кроме того, он так же сокрушался о фаворите, как и сама Екатерина, потому что она не раз отписывала ему, что Сашенька любит его как отца родного...
Да и кому же придёт охота лишать стареющую императрицу её последней радости — таков был смысл всех речей Потёмкина. И Екатерина поверила, что он не при чём в истории гибели Ланского, хоть и затаила в душе своё ужасное подозрение.
Но приезд Потёмкина сделал своё дело, императрица ожила и уже стала принимать участие в делах.
Гримму она писала через два месяца после кончины Ланского:
«Признаюсь Вам, что всё это время я была не в состоянии Вам писать, потому что знала, что это заставит страдать нас обоих. Через неделю после того, как я написала Вам последнее письмо в июле, ко мне приехали Фёдор Орлов и князь Потёмкин. До этой минуты я не могла видеть лица человеческого, но эти знали, что нужно делать, — они заревели вместе со мною, и тогда я почувствовала себя с ними легко. Но мне надо ещё немало времени, чтобы оправиться, и в силу чувствительности к своему горю я стала бесчувственной ко всему остальному. Горе моё всё увеличивалось и вспоминалось на каждом шагу и при каждом слове.
Однако не подумайте, чтобы вследствие этого ужасного состояния я пренебрегла хотя бы малейшей вещью, требующей моего внимания.
В самые мучительные минуты ко мне приходили за приказаниями, и я отдавала их толково и разумно, что особенно поражало генерала Салтыкова. Два месяца прошли так, без всякого облегчения. Наконец наступили первые спокойные часы, а потом и дни.
На дворе была уже осень, становилось сыро, пришлось топить дворец в Царском Селе. Все мои пришли от этого в неистовство, и такое сильное, что 5 сентября вечером, не зная, куда преклонить голову, я велела заложить карету и приехала неожиданно и так, что никто не подозревал об этом, в город, где остановилась в Эрмитаже. И вчера я видела всех и все видели меня. В первый раз.
Но по правде сказать, это стоило мне страшного усилия, и когда я вернулась к себе в комнату, то почувствовала такой упадок духа, что всякая другая на моём месте лишилась бы чувств.
Я должна была бы перечитать Ваше последнее письмо, но положительно не в силах этого сделать. Я превратилась в очень грустное существо, которое говорит только отрывочными словами. Всё меня угнетает, а я никогда не любила внушать жалость...»
А ещё через месяц Екатерина снова писала:
«Не думайте, чтоб при всём ужасе моего положения я пренебрегла хотя бы последней мелочью, требовавшей моего внимания. Дела идут своим чередом, ноя, наслаждавшаяся таким большим личным счастьем, теперь лишилась его. Утопаю в слезах и в писании — вот и всё. Если хотите в точности узнать моё состояние, то скажу Вам, что вот уже три месяца, как я не могу утешиться после моей невознаградимой утраты. Единственная перемена к лучшему состоит в том, что я начинаю привыкать к человеческим лицам, но сердце так же истекает кровью, как в первую минуту.
Долг свой я исполняю и стараюсь исполнять хорошо, но скорбь моя велика. Такой я ещё никогда не испытывала в жизни. Вот уже три месяца, что я в этом ужасном состоянии и страдаю адски...»
Но после приезда Потёмкина она появилась перед всем светом, иностранными послами и всеми придворными со своим обыкновенным, приветливым и милым лицом, спокойная и свежая, как до катастрофы.
Прошло ещё несколько месяцев, и в письме к Гримму Екатерина рассуждала уже спокойно: «Я всегда говорила, что этот магнетизм, не излечивающий никого, также никого и не убивает». Так оценивала она свою пройденную любовь.
Через месяц уже всё было на своих местах:
«На душе у меня опять стало спокойно и ясно, потому что с помощью друзей мы сделали над собой усилие. Мы дебютировали комедию, которую все нашли прелестной. И это показывает возвращение весёлости и душевной бодрости. Односложные слова изгнаны, и я не могу пожаловаться на отсутствие вокруг меня людей, преданность и заботы которых неспособны были бы развлечь меня и придать мне новые силы. Но потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть ко всему этому и втянуться...»
Десять месяцев страдала Екатерина, десять месяцев не утихала в ней боль, но навсегда осталась в ней тоска по той неземной любви, которой одарил её Александр Ланской...
Иван Бецкой
1
о длинным переходам, галереям и залам шёл высокий крепкий старик с совершенно седой шевелюрой, огромным орлиным носом и тонкими, крепко сжатыми губами. Гренадеры, стоявшие на часах, почтительно смаргивали, когда он проходил мимо, и кланялись вслед его высокой крепкой спине.
Иван Иванович шёл по дворцу, ни на кого не обращая внимания, даже на гвардейцев, стоящих на часах возле дверей каждой залы. Он скользил глазами, тёмно-серыми и пронзительными, по шедеврам живописи, развешанным на стенах зал, но ни во что не вглядывался с любопытством и вниманием. Следом за ним шёл молодой не то слуга, не то секретарь и нёс большой свиток плотной бумаги.
Иван Иванович проследовал к кабинету императрицы и на мгновение приостановился, бросив взгляд на двух рослых гвардейцев, подпиравших косяки высоких резных дверей. Те почтительно отодвинулись в сторону, искоса провожая взглядами старика.
Здесь его знали все, и всем было известно, что он входит в кабинет или опочивальню Екатерины без всякого доклада и императрица встречает его как родного отца.
Всем во дворце было приказано пропускать Ивана Ивановича к императрице во всякое время дня и ночи без околичностей, а тем более без докладов камердинеров. И все с почтением и некоторым страхом пропускали высокого стройного старика, не осмеливаясь задавать ему вопросы. Так и шёл он по дворцу, величественный и торжественный, а вслед ему неслись шепотки фрейлин и дежурных кавалеров. Уж больно необычен был приём этого старика у императрицы...
Екатерина сидела у своего маленького кабинетного столика и пила свой утренний крепчайший кофе. Тут же, на столике, отдалённом от обширного письменного стола, стояли большие корзинки с утренними булочками, сахаром и печеньем, изящные молочники со взбитыми сливками и огромный кофейник, из которого Екатерина то и дело подливала себе вкусную чёрную жидкость.
