Генри Мортон Стенли - В дебрях Африки
Потом мне рассказали, что слуга губернатора застрелил мирного туземца, считая, что бедняк не очень проворно доставляет ему топливо. «Закуйте в цепи этого свирепого раба, – сказал я, – но не убивайте его. Напротив, кормите хорошенько, чтобы он пригодился в походе: мы дадим ему нести ящик запасных патронов».
– Через несколько дней немного уж останется офицеров, – говорит Нельсон, – все разбегаются, и мы для них только напрасно потрудились.
– Пусть их бегут, – возразил я, – коли не хотят идти за своим пашой, оставьте их в покое.
Но тут мне сообщили, что Рехан с партией из двадцати двух человек бежал, украв несколько наших ружей.
– Ну, теперь, милый мой Стэрс, берите человек сорок отборного народу – и марш на Ньянцу. Вы застанете беглецов в лагере на самом берегу. Идите тайком, будьте очень осторожны, нападайте как можно внезапнее и быстрее и приводите их обратно. Они украли ружья и, следовательно, подлежат полевому суду.
На четвертый день лейтенант Стэрс возвратился и благополучно привел пленников, в числе которых находился и зачинщик Рехан.
Собрался офицерский суд, вызвали свидетелей, и из дознания выяснилось, что вслед за бегством этих людей должно было последовать через два дня поголовное возвращение всех суданцев, мужчин, женщин и детей; что они заранее сговорились овладеть нашим оружием так, чтобы, когда придет Селим-бей[37], которого ожидали со дня на день, мы не были в состоянии оказать им продолжительного сопротивления. Доказано, что Рехан начал мутить народ с того самого дня, как стало известно, что я заболел. Он начал с того, что выдумывал самые дерзкие небылицы о наших жестокостях с людьми на походе; рассказывали, будто бы каждого суданца – солдата или офицера, все равно – заставляют носить на голове страшные тяжести, вовсе не кормят и принуждают питаться травой.
Вызваны были солдаты и офицеры, служившие у паши, и они клятвенно подтвердили все, что слышали от Рехана. Таким образом, набралась масса показаний, вполне последовательных и несомненных, из которых выяснилось, что, во-первых, Рехан виновен в преступных деяниях против дисциплины, что он сознательно подвергал опасности как членов экспедиции, так равно и людей, вверенных ее попечению. Во-вторых, доказано, что Рехан присвоил себе несколько ружей, принадлежащих экспедиции, с намерением присоединиться к Селим-бею и вместе с ним обратить наше оружие и патроны на погибель людей, от которых ни он, ни его товарищи ничего кроме добра не видали. В-третьих, его уличили в том, что он совратил несколько женщин из гаремов египетских офицеров. В-четвертых, он провинился в дезертирстве и, в-пятых, во время бегства из лагеря застрелил нескольких мирных туземцев, наших союзников. Суд постановил после каждой из рубрик в отдельности, что Рехан достоин смерти.
Я пробовал говорить о смягчении ему наказания, например, заковать его в цепи или надеть ему колодку на шею, а на голове заставить таскать ящик с патронами; но суд был неумолим. Тщательно пересмотрев дело, я подписал приговор и велел собраться всем для выслушания обвинений, доказательств и приговора.
Меня на кровати вынесли и поставили перед народом, и хотя всем присутствовавшим казалось, что и я очень скоро переселюсь в тот темный и неведомый мир, «откуда нет возврата», но я собрался с силами и обратился к осужденному со следующими словами:
– Рехан, оба мы перед лицом Бога; но в книге судеб на писано, что ты прежде меня сойдешь в могилу. Ты злой человек, недостойный дышать одним воздухом с другими людьми. Я застал тебя невольником у Аваша-эфенди, сделал свободным человеком, поставил на ряду со всеми солдатами. Помню я, как в лесу, когда наши товарищи вымирали от изнурения и голода, я просил тебя помочь нам нести боевые снаряды для твоего паши, и ты тогда за жалованье согласился таскать вьюки. Когда мои люди поправились, тебя избавили от вьюка. Когда ты заболел, я заботился о тебе и давал лекарства, от которых ты выздоровел.
Ты знал, что мы трудились и терпели всякие бедствия только для того, чтобы доставить порох и патроны для вас, для твоих же товарищей. Когда мы сделали свое дело, тогда почернело твое сердце, и ты стал замышлять нашу погибель. Ты хотел отнять у нас средства к возвращению домой; ты всячески старался повредить нам, клеветал на нас, наговаривал по злобе всякую неправду. Ты проникал в жилища египтян и сманивал их женщин; ты убивал безвинных друзей наших, которые даром кормили нас в продолжение трех месяцев. За все это ты заслужил смерть через повешение на этом дереве. Так постановили люди, бывшие прежде твоими товарищами. Они рассмотрели твое дело с терпеньем, добросовестно и справедливо, и все единогласно решили, что ты должен умереть.
Но я хочу еще раз попробовать, нельзя ли сохранить тебе жизнь. Оглянись вокруг, посмотри на всех, с кем ты прежде вместе ел и пил. Если между ними найдется хоть один, который замолвит за тебя слово, ты останешься в живых.
– Как вы скажете, суданцы и занзибарцы, жизнь или смерть этому человеку?
– Смерть, – единогласно решила толпа.
– Итак, «Аллах рабуна»! Отойди к Богу.
Суданцы, с которыми он столько раз болтал у костра и по-братски жил в лесу, выступили вперед, схватили его, а занзибарцы накинули на шею петлю. Один влез на дерево и перекинул конец веревки, за который добровольно ухватились сотни рук; по данному знаку стали тянуть, и Рехан навеки замолк, повиснув между землею и небом.
– Распорядитесь, мистер Стэрс, чтобы по всему лагерю дали знать людям Эмина-паши: пусть придут взглянуть на умершего Рехана и хорошенько подумают об этом серьезном деле.
Вечером мне стало гораздо хуже, и несколько дней потом казалось, что мало надежды на мое выздоровление. Потом серьезно захворал наш добрейший доктор – у него открылась злокачественная лихорадка, от которой так часто умирают на атлантическом побережье Африки. Он пролежал долго, и мы очень за него боялись. Но Эмин-паша, который был также доктором медицины и в прежнее время практиковал, на сей раз сам принялся за лечение своего коллеги и очень ему помог. Затем заболел Моунтеней Джефсон, и так тяжело, что однажды ночью совсем отчаялись его спасти; говорили, что у него началась спячка.
Но тут уже не выдержал наш бесценный доктор Пэрк: с помощью других кое-как он встал с постели, приполз к больному и бесчувственному другу, употребил все свое искусство и разбудил-таки его. Уничтожив таким образом наши главные опасения, он не унялся, потребовал, чтобы его привели ко мне, облегчил мои спазмы и только тогда согласился лечь спать. Так проходили эти тягостные дни.
