Ольга Власова - Рональд Лэйнг. Между философией и психиатрией
У Лэйнга все было точно так же, как в рок-мире: он расширял сознание с помощью психоделиков, он работал на пределе своих возможностей, у него были фанаты по всему миру, а после выхода его книги обсуждали точно так же, как обсуждают рок-альбомы, в чем-то они таковыми и были. Яркость, призывность, понятность каждому слушателю и фрагменты, которые так и хочется напевать, – его работы были максимально приспособлены для широкой аудитории. В середине 1960-х гг. Лэйнг перестает писать книги, готовить их и работать над книгой как проектом. Теперь его книги – это сборники сыгранных ранее вещей: если хочешь, можешь купить альбом, а можешь сходить на лекционный концерт и увидеть гуру живьем, и если тебе повезет, сегодня он пробренчит новую мелодию.
Ведь когда-то в детстве перед Лэйнгом открывалась блестящая музыкальная карьера, но как основную профессию музыку он так и не отважился выбрать. Однако в домах, в которых он жил, часто присутствовало пианино: он увлеченно музицировал и получал от этого огромное удовольствие. Если перенестись на мгновение в мир «а если бы» и представить, что произошло бы, если бы он все же предпочел музыку, то мы придем к тому же. Лэйнг любил классику, но если бы он выбрал музыку как дело своей жизни, он бы наверняка в эту эпоху бунтарских шестидесятых в конце концов пришел бы к року. Однако вряд ли он смог бы стать большим, чем те, с кем его сравнивают. Хотя, кто его знает. В любом случае, став психиатром, он сделал лучшую ставку. Он стал рок-звездой психиатрии – единственной и несравненной рок-звездой в этой области.
Поп-репутацию Лэйнга подпитывал и Тим Лири. После встречи и знакомства с ним в различных интервью Лири часто упоминал Лэйнга как человека сходных взглядов, ведущего борьбу с современным обществом в том же, что и он, направлении. Весь «кислотный мир» заговорил о Лэйнге, хотя ему эти разговоры по душе и не приходились. Под влиянием этой популярности о нем стали говорить как о «кислотном марксисте». Популярности Лэйнга способствовал и еще один момент. Его работы были понятны широким массам, он писал просто. «Мне кажется, – пишет Э. Коллир, – поразительная особенность всех психиатрических работ Лэйнга – способность, можно даже сказать, необходимость видеть других так, как они сами на себя смотрят»[524].
Статус Лэйнга как гуру контркультуры и революционера шестидесятых не только способствовал продвижению его идей, но и сыграл с ним злую шутку. Когда эпоха исчерпала себя, его популярность резко пошла на спад. Дункан Дабл отмечает:
Близость антипсихиатрии к контркультуре 1960-х и 1970-х гг., возможно, помогла антипсихиатрии стать популярной. Возможно, она также способствовала ее закату. Без этой поддержки контркультуры антипсихиатрия, казалось, сразу утратила свою популярность[525].
Более того, в конце концов популярность Лэйнга обернулась для него позором. СМИ и широкая общественность выдумали свой образ «Р. Д. Лэйнга», который сам Лэйнг контролировать и изменить уже не мог. Сначала он упивался популярностью, но потом она уничтожила его. Именно роль гуру и пророка, подчеркивает Энтони Сторр, а также международная известность раздули эго Лэйнга до немыслимых масштабов и в конце концов испортили его[526]. Стивен Ганс в своей беседе с Бобом Малланом и Леоном Редлером, говоря о популярности Лэйнга, вспоминает слова Ницше, которыми сам Лэйнг восхищался. Ницше говорил, что люди не в состоянии понять и вынести слишком много истины и правды. Ганс подчеркивает, что по жестокой иронии с Лэйнгом произошло именно это. Он был провозвестником истины, но общественность не смогла вынести того, что он говорил, и вместо «спасибо» он получил позор[527].
Энтони Клэр вспоминает, что первые годы частной врачебной практики на Уимпол-стрит в кабинете Лэйнга висела репродукция «Падения Икара» Брейгеля, и сравнивает образ Лэйнга с образом этого мифологического героя. Он отмечает, что Лэйнг всегда был одинок, часто страдал от депрессии и очень нуждался в любви других людей, поэтому когда в середине 1960-х он вдруг проснулся известным на весь мир, вдруг стал гуру и кумиром не только безумцев, но и нормальных людей, он не выдержал этого испытания. Так же, как Икар, он слишком приблизился к безумию, слишком внезапно стал знаменитым и опалил крылья[528].
Безумец
Психиатрия – очень вредная профессия, вредная тем, что, стремясь понять больного, психиатр рискует навсегда стать на его сторону, рискует так и не выбраться из его мира. Это опасно – погружаться в мир безумца с головой, даже если ты сам его безумцем и не считаешь. Для того чтобы так не случилось, психиатры и защищаются расстояниями: они чуть подпускают к себе больных, однако приближаться совсем близко не осмеливаются. Всему есть граница и есть предел.
Первая книга Лэйнга «Разделенное Я» настолько живо представляла мир больных, что уже тогда появились утверждения о том, что такое мог написать только тот, кто сам должен был пересечь черту безумия, поскольку так хорошо понять переживания психически больного невозможно. Кирк Шнайдер, вспоминая свой опыт прочтения «Разделенного Я», пишет:
Он представил свой отчет с такой интимностью и сочувствием, что даже возникает вопрос, не переживал ли когда-либо сам Лэйнг психотических эпизодов или не отваживался ли он погружаться в этот далекий от нас мир психоза, чтобы принести его понимание человечеству[529].
Еще с того времени, когда в психиатрию в начале XX в. вошел метод понимания, в ней закрепился четкий постулат, который можно даже назвать советом: «Понять психотических больных невозможно». Если следовать классической герменевтической процедуре, для того чтобы понять больного, необходимо посмотреть на мир его глазами, пережить его опыт как свой. Сделать это, как считалось в психиатрии, нельзя. Понятно, что для того чтобы понять галлюцинации и бред больного, нужно было пережить эти галлюцинации самому.
Были, конечно, и смельчаки. Однако и они не избегали заражения. Был Лакан, который, как поговаривают, мог слушать бред больного часами и для которого не было ничего интереснее, чем погрузиться в эту пучину бредовой речи. Стиль Лакана был пропитан этим пространством, и многие критики отмечали, что его логика – это отчасти логика параноического бреда. Точно так же, как Лакана, больные, словно магнит, притягивали и Лэйнга. На пути постижения опыта он не признавал границ и считал, что пределы понимания на то и пределы, чтобы кто-то когда-то смог их преодолеть и тем самым отодвинуть.
Но никто их тех, кто пересекает границу понимания, не возвращается таким, каким отправился в путь. У Умберто Эко есть как нельзя лучше подходящий отрывок. «Я, – говорит его герой, – привыкал к одержимцам, как психиатр к клинике, психиатр, привязывающийся к пациентам, к старинным деревьям больничного парка. Проходит время, он пишет десятки страниц по бреду, потом начинает писать десятки страниц бреда. Он не ощущает, что больные его переманили. Он думает, что это художественно»[530].
