Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.
Некрасова всё-таки задела эта тянучка. Французы прямо ничего не говорили, но бумаги перекладывали из стопки в стопку, мусолили и томили как могли, годами не отвечали! Давали понять, что Французская республика особой срочности в этом деле не видит.
По прошествии аж семи лет В.П. начал шевелиться. Обивать пороги, то есть звонить старым французским приятелям, и писать учтивые письма с напоминаниями.
Сдвинул дело Стефан Эссель, муж Вити Эссель, бывший крупный дипломат, посол для особых поручений. Нажал куда надо, шепнул или подтолкнул, не знаю, но через два месяца родители получили долгожданное подданство. Теперь на границе таможенники если и смотрели на Некрасова, французского подданного, то рассеянно, без малейшего интереса. Совсем не так, как на политического беженца…
В разгар летнего дня Некрасов лежал на тахте и читал «Войну и мир».
Я слегка удивился, чего это вдруг?
– Самая великая вещь! – сказал В.П. – Ну и пишет!
– На то он и граф! – Я как бы сострил.
Вика улыбнулся:
– Темнота сиволапая! Не понимаешь ты меня, остришь… Сходил бы лучше в магазин, купил чего поесть. Пустой холодильник. Деньги в правом кармане.
А он почитает.
Через пару лет я вторично застиг его за этим чтением.
– Поразительно! Невозможно оторваться! Вот так Толстой! – В.П. как бы извинялся за неуместное занятие.
– Сравниваете с «Окопами»? – подтруниваю.
Вика отложил книгу и согласился поболтать.
– Скажи-ка, Витька, на кого я больше всего смахиваю из толстовских героев?
Откуда мне знать, пожимаю плечами, кто этот роман после школы открывал! Да и в школе читали только о подвиге батареи Тушина, на эту тему сочинение писали.
Некрасов настаивает: подумай, ну, разве не ясно? Он походит на старика Волконского! Действительно, ты посмотри, такой же ворчун и раздражительный, да и твоя мать говорит, что к тому же деспот!
И неожиданно начинает подсчитывать, сколько лет было Волконскому, и оказывается, что и он, и Кутузов не дожили и до семидесяти. В.П. оживился: они-то моложе его были, понимаешь, Витька! Улыбается: вот, мол, пожалуйста, считал он себя всю жизнь мальчишкой, а оказывается – преклонного возраста господин! Иными словами – старик!
Я не нахожу, как сострить, и он вновь принимается за книгу.
А действительно, на кого был похож и кем бы хотел быть Некрасов в ранней молодости? Чем заниматься?
Как Хемингуэй – ходить по кафе, по-мужски дружить, спорить о корридах и тореадорах? Быть скаутом? Выслеживать неприятеля, прослыть знаменитым следопытом, сидеть в секрете? Или мушкетёром? Один за всех, все за одного? Пить бургундское, глядя в печальные глаза Атоса? Может, актёром в театре, у любимого в молодости режиссера Чужого? А почему бы не лихим разведчиком, приволакивающим «языка» или как пантера прыгающим с финкой на немецкого часового? Зевакой и книгочеем? Валандаться по Латинскому кварталу, прохлаждаться лежебокой на киевском пляже или возлежать на кушетке в Ванве, с книгой, скажем, Шукшина или Гамсуна?
В молодости да и в зрелости он мечтал, вероятно, обо всём этом понемножку, улыбаясь в душе…
Кстати, сам Некрасов, как и любимый им Кнут Гамсун, был ярким индивидуалистом, основываясь в своём творчестве почти исключительно на событийных впечатлениях и личных переживаниях. И во все времена действовал он по совести – в дни войны он был патриотом, в дни мира не запятнал себя карьеризмом, а в смутное время не пожелал увильнуть рукоборства с советской властью.
– Мои недостатки – это следствие моих достоинств! – полушутливо как-то сказал В.П. – Хочешь верь, хочешь нет.
Перефразируя его любимого Хэма, скажем, что Некрасов обладал ценнейшим качеством – беззаботностью. Беззаботностью, обрамлённой порядочностью и подчёркнутой сдержанностью. Он строго следовал правилу английской королевской семьи – ничего не объяснять, никогда не жаловаться. Не жаловаться особенно!
Некрасов не терпел поучений, требований или, храни господь, ультиматумов. Но от него многого можно было добиться, превратив свои настояния в шутливые просьбы или иронические укоры. К чему зачастую прибегала Мила, да и я не брезговал.
В.П. совершенно не держал нос по ветру. Его не волновало, о чём можно говорить публично, о чём нельзя, и он говорил, что думал. Бывало, невпопад и грубовато.
Некрасов был весёлым и сентиментальным человеком.
Ко всему прочему – во всех смыслах добрым. То есть и щедрым, и доброжелательным, и благорасположенным, особенно к друзьям, знакомым, к нашей семье или к людям, ему симпатичным. Есть люди такие же добрые и щедрые, но с суровым, малодоступным выражением лица. Вроде Владимира Максимова. А у Виктора Платоновича лицо часто просто светилось добротой и приветливостью. Поэтому люди к нему льнули, стремились пообщаться. Поэтому и враги его были не слишком многочисленны. Да и те больше нажимали на его, скажем так, склонность к известной нам привычке, или бедностью попрекали, или мягкотелостью. Хотя я знал нескольких, которые его просто и не скрываясь ненавидели, мне и сейчас непонятно, за что…
Конечно, у В.П. было много недостатков, причём, возможно, некоторые даже граничили с простительными пороками! Но добродетели явно преобладали.
Поэтому я сейчас не вспоминаю, как когда-то он совсем уж излишне выпил, без особой причины нагрубил матери или отмахнулся от меня пренебрежительно.
Я вспоминаю о другом.
Вспоминаю слёзы на его глазах, когда он смотрел фотографии наших проклинаемых чехами танкистов в Праге, вспоминаю его короткую речь в Бабьем Яру.
Вспоминаю, как он в бессилии матерился, когда осудили в Киеве безвинного Ивана Дзюбу.
Вспоминаю демонстрацию протеста, его окаменевшее от стыда лицо, когда люди скандировали, обзывали нас, русских, оккупантами Афганистана.
Вспоминаю его, страшно обеспокоенного, когда он узнал, что наш сын окончательно бросил школу, вспоминаю утро, когда он обнял меня за шею и сказал с таким участием, так жалея меня:
– Витька, я всё знаю о Вадике! Мне в кафе рассказали. Не скрывайте больше от меня ничего!
Вспоминаю, когда он резко оборвал меня, запретив говорить о его болезни, чтоб нам не надоедать и самому не дергаться…
Да много чего можно вспомнить!
В апреле 1984 года Виктор Платонович предложил полюбоваться альпийскими эдельвейсами. Я на всякий случай хихикнул, но В.П. был деловит. Снова в Париже Наташа Столярова, близкая приятельница и одна из самых ценимых Викой компаньонок по парижским прогулкам. Погуляем с ней денёк-другой, сказал В.П., а потом надо будет её отвезти в Швейцарию. Визы у неё и близко нет, но разработан целый план. Шикарный автомобиль со швейцарскими номерами, с импозантной дамой за рулём редко останавливали на швейцарской границе, ну а французам вообще было наплевать, кто выезжает из Франции. Импозантная дама – Наташа Тенце – взялась перевезти свою подругу в Швейцарию, а там посмотрим – так было решено… Изюминка предприятия заключалась в бесшабашности Наташи Столяровой. Она согласилась рискнуть и проникнуть в чужую капиталистическую страну без визы, с одним советским паспортом. Что скажут в советском посольстве! Но Наташа Столярова сама придумала эту авантюру и подбила на неё даже законопослушных швейцарцев.
