Павел Мурузи - Александра Федоровна. Последняя русская императрица
Озеров говорил князю Гавриилу:
— Единственный способ спасти монархию, Ваше высочество, — это незамедлительно созвать всех членов вашей семьи, представителей знати и армии, чтобы все они единодушно заявили, что император со своими обязанностями не справляется, что он не способен царствовать, что нужно провозгласить царем его сына, цесаревича, и сделать при нем регентом великого князя.
— Не находите?
Князь Гавриил против этого не возражал. Он даже пообещал поговорить об этом со своими дядьями и кузенами, чтобы те тоже подключились к таким действиям.
Кто-то предложил тост за «интеллигентного царя, осознающего свои обязанности и достойного своего народа».
Так вырисовывались очертания еще одного заговора. Четыре гвардейских полка должны были осуществить ночной марш-бросок в Царское Село и арестовать царскую семью. Императрицу сразу же отправляли в монастырь, прибегая к этому традиционному для России способу избавления от всех нежелательных цариц. Царь отрекался от престола в пользу сына, регентом которого будет назначен великий князь Николай Николаевич.
Предполагалось, что великий князь Дмитрий, замешанный в убийстве Распутина, будет руководителем заговора и будет командовать войсками мятежников.
Великий князь Кирилл Владимирович и великий князь Андрей Владимирович с кузенами отправятся в свой дворец на Невском и оттуда будут добиваться принятия такого его назначения, во имя «блага всего народа».
Все шло хорошо. Но среди членов царской семьи оставались еще люди с верным сердцем и честной душой, которые взбрыкнули перед этой пучиной измены и трусости. Великий князь Дмитрий Павлович, пылкий, горячий молодой человек, далеко не рядовой лояльности, отказался принимать участие в таком позорном сговоре, и его последними словами, которые могли бы повторить некоторые Романовы, приложившие руку к одиозной революции, были такие: «Я не намерен нарушать данную присягу».
Несмотря на такую тревожную обстановку, мужественный император совершал еще одну поездку в Ставку в Могилев. Она станет последней. Он отказывался верить, что сложилась чрезвычайно серьезная ситуация. Он все еще находился под впечатлением нежного расставания с женой, когда уезжал из Александровского дворца.
Царское Село заледенело в своей неподвижности, — столбик термометра опустился до 38 градусов, Александра под воздействием своего нервного состояния, не подчинявшегося ее собственной воле, предавалась глубокой печали в связи с уходом Распутина. Но она старалась, старалась изо всех сил, не быть столь уязвимой для горя, несчастий, чтобы подавать своему горячо любимому мужу пример высокой любви и полной уверенности в себе.
Николай мысленно слышал, как она повторяла:
— Я так ошиблась, полагая, что Россия меня ненавидит. Соберем же все наши силы, чтобы еще больше теснее сблизиться с народом. Я знаю, кто меня ненавидит, и всегда знала, — вот это развращенное, продажное высшее общество, которое только и думает о том, как бы посытнее поесть, в волю потанцевать, которому важнее всего личные удовольствия, адюльтер, макиавелльские замыслы, в то время как вокруг течет кровь... кровь... много крови...
Этой ледяной ночью, Николай, взволнованный этой последней беседой с женой, сам страдал, ему казалось, что и он сам истекает кровью вместе со своими несчастными солдатами, которые по его приказу убивают таких же солдат на тысячекилометровом протяжении фронта.
Может, ему внезапно стало страшно?1-1ет, конечно, хотя в этом его часто упрекали, — просто он привык жить возле самой опасной стороны реального. Но в нем всегда присутствовала святая любовь к Богу. Ему приходилось бороться со своей совестью. Разве его долг императора, его честь союзника Франции и Англии, не заставляла его продолжать войну, чего она ему не стоила бы, и слепо при этом верить в свою победу?
Иногда он вспоминал слова Распутина, которые его очень тревожили.
«Старец» как-то сказал: «Останови кроворазлитие, пока не поздно. Пролитая кровь превратится в океан, который поглотит всю страну, твой трон, и в нем ты захлебнешься...»— Кого же мне упрекать в этом нынешнем развале, кроме самого себя, — мучительно размышлял Николай в своем изматывающем одиночестве...
В четверг, 23 февраля, он проснулся в своем вагоне, когда его императорский поезд остановился в Смоленске.
После полудня он уже приступал к исполнению своих обязанностей верховного главнокомандующего. Его там давно ждали генерал Алексеев и все члены его штаба. Он, конечно, никому из них не мог рассказать о том, что у него творилось на сердце. Ему сейчас было грустно вдвойне. Во- первых, он вспоминал нежные объятия жены, горячо любимой Атександры, и во-вторых, скучал о дорогом маленьком Алеше, который на этот раз с ним не поехал, так как он сам и две его сестры Ольга и Татьяна заболели краснухой.
Какая-то безделица привлекла его внимание. На своем рабочем столе, среди вороха бумаг, депеш, военных карт стола маленькая коробочка. Оказывается король Бельгии награждал русского императора Боевым крестом...
В садике, окружавшем его резиденцию, шел снег. К монарху относились с подчеркнутым, особым уважением все, — от генерала Алексеева до последнего часового.
Но все вокруг, — и деревья, и дорога, и подходы к монастырю, куда он ходил по вечерам предаваться духовным размышлениям, были покрыты льдом. Твердое прозрачное вещество, в котором нет жизни, холодное, как сама смерть.
Он с нетерпением ждал новостей, и уже знал о начавшихся в столице беспорядках. А накануне все казалось куда зловеще, — он получил донесение о том, что некоторые его войска встали на сторону бунтовщиков. Знал ли он, что его окружение давно уже готовило эту чудовищную комедию, переходя от одной лжи к другой, в зависимости от интересов денежного мешка и политики: да народ вас с Александрой просто обожает, что вы, народ вас с Александрой просто ненавидит. Где же, скажите, истина?
В своем личном дневнике, который самым чудесным образом был обнаружен, правда только во фрагментарном виде, в некоторых опубликованных книжках ясно прослеживается его самоотречение во имя народа, который и тогда не знал, да и сейчас, по-видимому, не знает, как он его любил и как старался быть достойным его, несмотря на все усилия врагов его унизить. Он писал: «Повсюду вокруг меня — измена, трусость, обман».
Для чего после этого заставлять нас поверить в его беззаботность, равнодушие, в его помутившийся от напряжения и усталости ум, в то, что он был не в силах постичь всю глубину переживаемой империей драмы. Ах, бросьте, господа!
