Андрей Достоевский - Воспоминания
В заключение скажу, что здесь, за границей, я совершенно отчудил себя от всех дел подобных, о завещании же теткином никогда и не представлял себе, как о какой-нибудь для меня выгоде, зная вполне, что я ломоть отрезанный и получил все, что мне следовало. Только эти чудные и точные известия понудили меня написать это письмо к Веселовскому (на суде, например, свидетельство очевидца считается точным свидетельством; как же мне не считать было точным свидетельство Кашпирева о собственных словах Веселовского). Известия эти были чудные, как я написал выше; но чудные известия, если подтверждаются положительно, кажутся всегда именно через чудность свою наиболее достоверными.
Во всяком случае очень жалею о бесчисленных слухах и толках, вероятно, поднявшихся между наследниками тетки, по поводу моего письма к Веселовскому (все должно быть всем известно). — Мне противно все это, хотя вижу опять, что не мог же я не написать этого письма к Веселовскому. Прибавлю одно: что 10 000 р., взятые мною от тетки в 1864 г., сейчас по смерти брата, были мною тотчас же употреблены все до копейки для уплаты самых беспокойных долгов брата и на поддержку братниного журнала, которого я сам собственником не был ни с которой стороны. Деньги же отдал без всяких документов. А между тем эти деньги были вся надежда моя в жизни. Ведь ты знаешь, что у меня ничего ровно нет, а живу я своим трудом. Отдав эти 10 000 в пользу семейства брата, я отдал им и мое здоровье: я целый год работал как редактор день и ночь. — Расчет был ясный: если удастся подписка в будущем году, то, во-1-х, все долги брата заплачены, а во-2-х, останется и на журнал, и даже на основание капитала семейству брата. Продержав же еще год журнал, при следующей подписке образовался бы капитал в 30 000 для семейства. Журнал всегда имел 4000 подписчиков, половина денег употреблялась на издание его, а другая оставалась в руках у брата (я у покойника работал как сотрудник и только). Если же, рассчитывал я, взяв 10 000 у тетки не поддерживать журнал, то у семейства останется 0 имения, тысяч 18 по долгам брата и журнал, который не на что было продолжать. Журнал с недоданными восемью книгами и без копейки средств ничего не стоит. Итак я решился убить тогда эти 10 000 на чужое дело, не взяв никакой расписки или документов. Но журнал лопнул (хотя и оказалось 2000 подписчиков, но деньги подписки ушли на уплату долгов, а мне не у кого уже было достать денег), и я продолжал платить за долги и брата и журнала, принадлежавшего не мне, а семейству. Я выплатил наличными (кроме 10 000 теткиных) еще до одиннадцати тысяч из своих денег. Тогда я «Преступление и наказание», мой роман, продал вторым изданием за 7000 р. да 2000 р. из полученных за полное собрание сочинений моих пошли в уплату же по журналу и братниных долгов, да с Каткова получил тогда 6000 р. за первое издание (в его журнале) «Преступления и наказания». Кончилось тем, что я и теперь еще 4000 р. должен по векселям за журнал и за долги брата (и рискую сидеть в тюрьме, если не исправятся мои обстоятельства). Мог бы я сказать и еще, куда я истратил много денег без всякой для себя пользы, а единственно на пользу других, тоже через смерть брата, но умолчу; все что я говорил сейчас и без этого похоже на похвальбу. Но не осуждай и размысли — я не хвалюсь, а оправдываюсь. Ну какой я стяжатель, и можно ли меня-то уж назвать стяжателем? Все же, что я рассказывал о том, как я истощил себя и здоровье мое, платя чужие долги, есть истина, ибо всему этому сто свидетелей…
* * *Я уже три года, без малого, женат и очень счастлив, потому что лучше жены, как моя, и не может быть для меня. Я нашел и искреннюю самую преданную любовь, которая и до сих пор продолжается. Жене моей теперь 23 года, а мне 48 — разница большая; а между тем эта разница в летах ни мало не повлияла до сих пор на наше счастье. — Как мы выехали за границу, то лето пробыли в Германии, а осенью поселились в Женеве: жена забеременела. К весне Бог дал дочь Софью, и мы благословляли Бога и были бесконечно рады. Радость не долго продолжалась; сами мы не сумели сберечь ребенка, здоровенького и сильного. Доктора тоже порядочно испортили дело, не узнав болезни (ах, друг мой, славны бубны за горами; наши доктора в России и внимательнее, да, может, и лучше), что оказалось потом и в чем один из них сам сознавался. Соня умерла трех месяцев{128}. Мы переехали на Женевское озеро, в Вевей, а к зиме в Италию, в Милан; к новому же году во Флоренцию, где и прожили месяцев восемь. Тут жена опять стала беременна; наконец, я получил средства и через Венецию и Вену мы перебрались сюда, в Дрезден, в августе, чтобы быть все-таки поближе к России. 14 сентября (ровно три месяца назад) родилась у меня опять дочь, Любовь, и, кажется, здоровенький ребенок. Опять мы теперь радуемся. Одно худо — что не в России мы. Такая тоска нам обоим, что и представить не можешь. Но возвратиться в Россию мешали до сих пор долги по векселям. Выезжая за границу, я думал следующим сочинением добыть эти деньги, заплатить долги и воротиться гораздо раньше. Но до сих пор это не удалось, тем более что, за личным отсутствием, не мог продать с выгодой второго издания моего сочинения, здесь написанного{129}. В настоящую минуту имею некоторые надежды повернуть мои дела повыгоднее, чем до сих пор. Но так или этак, а я решил, во всяком случае, будущим летом воротиться в Россию. Тогда, может быть, и увидимся скоро. Вот тебе краткий отчет о моих делах и странствованиях. А теперь повторю тебе, что я тебя люблю искренно, — и по последним встречам нашим и по воспоминаниям. Жена искренно желает сойтись с вами и полюбить вас, и это не праздное слово с ее стороны. Она много раз напоминала мне о том, что я тебе не ответил — и пеняла мне. Повторяю — виноват перед тобой. — Адрес мой тот же надолго. Напиши мне; это мне доставит большое удовольствие, слишком. Передай мой поклон и горячее уважение мое твоей жене. Поздравляю вас с наступающим праздником, а вместе и с Новым годом. Обнимаю тебя и целую. Искренно любящий тебя твой брат Федор Достоевский.
Здоровье мое ни хуже, ни лучше, чем прежде. Припадки падучей с некоторого времени реже. Но в Италии все-таки было для меня здоровее, чем здесь в Дрездене.
Жена сейчас напомнила, что ты просил у меня издания моих сочинений. В настоящее время, здесь, и сам не имею. — Ворочусь в Россию — тотчас вышлю. Карточки нет, а то бы послал. Благодарю, что свою выслал.
* * *28 марта 1870 года я неожиданно получил телеграмму от доктора Шуберского, в которой значилось, что бабушка Ольга Яковлевна Нечаева вдруг умерла вечером 27 марта. Получив эту телеграмму, я сейчас же выхлопотал у губернатора себе отпуск в Москву и на другой же день утром выехал из Ярославля. В Москву прибыл в тот же день 29 марта вечером или, лучше сказать, ночью (был уже 1 час ночи). Подъезжая к Москве, я думал о том, как бы поскорее найти извозчика и достучаться у сестры Варвары Михайловны, у которой думал остановиться. Но вышедши из вагона, я услышал, что меня кто-то окликает. Это был Влад. Ив. Веселовский, который выехал встретить меня. С ним поехал я на его квартиру, где уместился. На другой день, в понедельник 30 марта, облекшись в черный фрак, я ранним утром отправился в квартиру тетушки и попал к самому выносу тела бабушки из квартиры в Козьмо-Демьяновскую церковь для отпевания. — Поклонившись гробу почившей, я не мог другим образом проститься с ней, так как труп ее сильно разложился. После отпевания в Козьмо-Демьянской церкви труп перевезли на Лазарево кладбище и похоронили ее возле деда Федора Тимофеевича. По окончании похорон, Шеры пригласили меня в ресторан, расположенный близ кладбища, в коем был устроен поминальный обед по усопшей. Отказаться было нельзя, и я освободился от похоронных обрядностей только в 5 часу дня, когда вместе с сестрами поехал на квартиру тетушки Алекс. Федор., которая, по-видимому, вовсе не сознавала, что лишилась своей сожительницы, с которой жила почти неразлучно со смерти деда, т. е. мужа Ольги Яковлевны. — Ночевать я поехал к Веселовскому.
