Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой
Она поехала в Гётеанум, чтобы посмотреть, чем я живу. Может быть, она была немножко озабочена, а может быть после того как она доставала мне в Москве через своих дипломатических друзей разные книги, просто хотела посмотреть, чем же всё же её внук занимается.
– В первый раз ты видел её на западе в 1982-м году, а потом?
– А потом я уже окончательно переехал сначала в Швейцарию на три года, потом в Германию, в Швейцарии я жил с 1985 по 1988, и за это время она несколько раз приезжала ко мне, и мы ездили в Женеву, в Монтрё, где она заходила в пансионат, в котором в раннем детстве её оставляли гастролировавшие родители. Я в этот период ездил к ней в Париж. Она очень любила путешествовать. Всю жизнь. Когда она садилась в машину, и машина трогалась с места, она всегда говорила: «Когда я путешествую, я сразу себя лучше чувствую». Помимо музыки это был её элемент: разговаривать, общаться с людьми и путешествовать.
В 1988 году мы переехали в Германию, и из Германии мы с Астрид тоже ездили в Париж навещать Авию, а потом уже в связи с ухудшением зрения она уехала в Лондон.
В Англии она прожила недолго. Купила там квартиру, обосновалась, – квартира была недалеко от Гайд парка, от Олега далеко. Она пользовалась такси для поездок. У неё и в Париже не было машины с шофёром. Машина с шофёром у неё была только в России. Когда мы переехали в Германию, Авия жила в Бонне у своих друзей, у мексиканки Нормы, которую она знала ещё по консульству чуть ли не по России, и там она заболела. Собственно, болезнь эта была у неё давно, но тут она проявилась на последней стадии, её поместили в больницу, там её оперировали. В больнице я её тоже навещал.
Из Боннской больницы её прямо перевезли в английскую, но, к сожалению, из-за визы я не мог туда поехать и не был на её похоронах в Париже. С визой были большие сложности.
По внутреннему настрою она лучше всего чувствовала себя в Париже. Ей было там хорошо, она жила по своему распорядку, утром выпивала огромную чашку кофе с молоком, у неё была своя собственная огромная чашка. Это был в каком-то роде утренний ритуал. Она любила какие-то вещи повторять изо дня в день, из года в год. Работа с архивом Прокофьева, встречи с друзьями, путешествия, посещения концертов, оперы, – всё это составляло содержание её жизни.
В 1976–1977 году Лина Прокофьева побывала в США и там посетила в Бостоне основную церковь Christian Science, огромное здание с куполом… и была очень разочарована. Но потом она эти свои негативные впечатления поставила под вопрос и говорила, что все официальные учреждения, все церкви – когда становятся официальными, то сразу становятся не тем, чем должны быть в действительности.
В конце семидесятых годов Лина побывала в Испании, в Мадриде, где попыталась найти следы своих родственников, семьи Кодина, но в телефонной книге фамилия «Кодина» занимала несколько страниц. Ей удалось узнать всего лишь, что довольно давно семья эмигрировала в Аргентину, друзья обещали ей поискать их. В 1989 году, уже после смерти Лины пришло письмо от вдовы каталанского композитора Момпоу, старого друга семьи Прокофьевых, с копией свидетельства о рождении Хуана Кодины. Можно сказать, что Лина в поисках места своего рождения в известной степени повторила опыт Сергея Сергеевича, который в письме от 19 ноября 1935 года рассказывает о своих тщетных попытках найти следы жизни семьи Кодина в Мадриде (см. гл. 8).
Вскоре после того, как Лина Прокофьева обосновалась в Париже, она встретилась с господином Андре Шмидтом, ставшим её представителем и адвокатом. Интересно читать впечатления о Лине Ивановне человека, который впервые познакомился с ней в 1976 году, когда ей было ни много ни мало семьдесят девять лет. Между тем, когда он делится своими воспоминаниями о встречах с Линой Ивановной, совершенно не возникает впечатление, что речь идёт о встречах с отнюдь не молодой женщиной. Возраст всё ещё не властен над ней, и она по-прежнему ходит на высоких каблуках. Только гораздо позднее, в конце восьмидесятых годов Серёжа забьёт тревогу и скажет мне, что Авия стала сдавать: она пожаловалась ему, что уже не ходит на высоких каблуках.
Их впечатления о ней не отягощены предшествующими семьюдесятью с лишним годами её жизни, они свежи, и, несмотря на другой угол зрения, на расставленные на необычных местах акценты, они удивительно схожи с теми, которые выносили из дружбы или знакомства с ней все её друзья, будь то в Париже, Москве или Абези.
Андре Шмидт: (май 2004 года)
Я встретился с Линой в 76 году, когда она возвращалась из Вашингтона, куда была приглашена кем-то из Кеннеди. Она провела в заключении восемь лет по обвинению в шпионаже! Я держал в руках бумажку из КГБ, полстранички, на которых было написано нечто ошеломляющее: «Мадам Прокофьева освобождена генералом КГБ за отсутствием вины». Ничего себе! И это после восьми лет, проведённых в концентрационном лагере на севере России.
И вот она добралась сюда, сроки пребывания, указанные в визе, были чересчур коротки, она пренебрегла ими и осталась. Тогда же она обратилась ко мне, чтобы я урегулировал ситуацию с авторскими правами, – это моя специальность. Я сразу принялся за дело и довольно скоро, поскольку это не было слишком трудно, она получила авторские права.
Это была необыкновенно живая личность, цельная натура, говорила без обиняков, пользовалась французским языком без всяких дипломатических ухищрений. Она, конечно, умела быть дипломатичной, но в основном, во всяком случае со мной, говорила всё напрямик, когда мы ругались – мы ругались – впрочем, я считаю куда более приятным называть в разговоре вещи своими именами. Бывали и очень – очень трудные моменты, бывали и забавные.
Выбирая из изрядного количества важных эпизодов её жизни обращусь, например, к следующему: однажды кто-то ей позвонил с таким сообщением: «Послушайте, только что пришёл каталог аукциона Кристи в Лондоне (это происходило в восьмидесятые годы), и в этом каталоге упоминается, что выставлены на продажу письма Лины и Сергея Прокофьевых, их переписка. И среди них одно письмо Сергея Прокофьева Лине (это было прощальное письмо с объяснением причин расставания), складывалась ужасная ситуация, крайне жестокая. Это письмо становилось в Лондоне достоянием широкой публики. Как это могло случиться?»
Всего было пятнадцать документов, в частности рисунок Эйзенштейна, подаренный им Прокофьеву во время работы над «Александром Невским»: сцена битвы на льду Чудского озера русских против «псов-рыцарей», в результате которой их тяжеловооружённая армия была разбита в пух и прах. Это один из самых сильных эпизодов фильма, да к тому же и наиболее известный, так что документ был из важных.
