Александр Соскин - Лев Яшин. Легендарный вратарь
– Что-то вас совсем не видно на футболе.
– Занят. Да и не тянет. Иногда включу телевизор, вижу – не на кого смотреть, не о ком говорить. Когда сошла эта плеяда – Нетто, Сальников, Симонян, пошел какой-то грустный футбол. Яшин чуть больше побаловал, теперь поле вконец опустело от близких мне людей, а новых не знаю – наверное, таких крупных и нет. Вот что действительно жаль – с Яшиным прервалась всякая связь, уж очень общаться было интересно…
– И Яшину было жаль – я его спрашивал, передавая привет. Уход с поля интереса к нему среди гуманитариев не убавил, а сам Лев Иванович, все чаще вынужденный пересекаться с чиновными людьми, был особенно рад живым и умным собеседникам. В Борисе Чиркове он находил не одно лицедейство, а в Геннадии Хазанове видел не только пересмешника, ценил в них начитанность и глубину.
Вдоволь наговорившись с Яшиным, Хазанов замечал: «Разговоры о Левином малокультурье – все это придумано, все это ложь. Да, может быть, он не так образован, как аспирант МГУ по своей специализации, но мудрость и уникальная одаренность мальчишки, прошедшего становление через войну, завод, нищее детство, умение самоутвердиться, быть нужным и полезным (сегодня понятия забытые) были присущи ему сполна». Профессор Григорий Киперман, имевший возможность в 80-х годах общаться с Львом Ивановичем каждое дачное лето, поделился наблюдением, что сосед жил широкими интересами. Сидя на крылечке, затевал поход по запутанным лабиринтам политических и экономических проблем – засыпал нестандартными вопросами, умел слушать, здраво рассуждал.
На фоне самовлюбленных и самозванных интеллектуалов, всевозможных околофутбольных умников, зараженных неизлечимым хамством, Лев Иванович сразу же брал в плен сперва неожиданной для собеседника, а потом уже привычной, внутренней интеллигентностью. Это чисто русское понятие, введенное в оборот малоизвестным сейчас писателем XIX века Петром Боборыкиным, часто путают с высоколобостью, а интеллигентность, наряду, естественно, с достаточной образованностью, включает не такой простой джентльменский набор – и широкий кругозор, и нравственную опрятность, и воспитанность, и терпимость, и мягкость в обращении с людьми, и сопереживание их бедам. Все это – сплюсованное, нет, скорее, перемноженное в личности и характере Яшина – легко ощущалось в общении с ним, в каждой его фразе и жесте.
Многие футболисты того времени были на людях несловоохотливы, зажаты; беседуя с посторонними либо не растормошенные журналистами, отделывались общими словами. Яшин, если не удавалось ускользнуть, вечно был облеплен людьми, привык к окружению, общался непринужденно – его многочисленные интервью чем дальше, тем больше оттеняли своеобразие живого и острого ума.
Бывало, с трудом скрывал скуку от одних и тех же вопросов нашего брата-журналиста, но иногда оживлялся. На вопрос югославского репортера Васы Стойковича «Почему перед каждым матчем вы так долго держите мяч в руках?» ответил: «Ощущаю потребность прижать и приласкать его, сказать ему, как он мне дорог и близок…» В этих словах отчетливо выражены его отношение к футболу, мера любви к нему. Но такие нежные слова вырывались редко, потому что сам футбол суров. Яшин не любил приукрашивать свое дело. Как-то на вопрос уругвайского журналиста «Что делать вратарю, чтобы взять пенальти?» отрезал: «Ничего не надо делать – пенальти не берется. Если только бьющий ошибется…»
Яшину приходилось часто выступать перед разными аудиториями. В его лексике отсутствовали изыски, присущие тому же Сальникову, между прочим, дипломированному журналисту, выпускнику МГУ. Но речь Яшина, если не была служебной, формальной (а дежурных выступлений на собраниях и заседаниях избежать не удавалось), получалась складной, выразительной, всегда вызывала интерес. Не забуду, как, раскрыв рот, слушали собравшиеся в Октябрьском зале Дома союзов его рассказ о юбилейном матче сэра Стэнли Мэтьюза в 1965 году, насыщенный такими подробностями, которые доступны лишь приметливому человеку.
Рассказывал, как добирался до Сток-он-Тренте чуть ли не на перекладных и едва не опоздал на игру, а Шнеллингер только рад был снова затеять с ним пикировку:
– Яшин, каине дисциплин (нем. никакой дисциплины – А. С).Рассказывал, как оркестранты в смешных меховых шапках за час до игры начали вышагивать по полю и гремели маршами, как полтрибуны было отдано голосистым школьникам. Рассказывал о знакомстве с 50-летним Мэтьюзом, не чопорным и сдержанным, как представлялось, а приветливым и веселым, о том, что игрой своей он напоминал нашего Василия Трофимова, о том, как весь 45-тысячный стадион хором пел принятую в Англии оду юбиляру: «Он хороший парень!»
– А у нас юбиляров в футболе так не отмечают, – грустно заключил свой рассказ Яшин. – И песни такой нет.
Песню, славящую достойных людей, до сих пор не придумали, а вот хороших футболистов в памятные дни стали мало-помалу чествовать. Начали как раз с Яшина, хотя просил он не для себя.
Голос Яшина еще запомнился чувством юмора. Не судите строго за длинную выдержку из статьи главного редактора еженедельника «Франс футбол» Макса Юрбини, того самого, что 27 мая 1964 года вручал ему в Лужниках на глазах 100 тысяч москвичей «Золотой мяч». Эта цитата понадобится нам для того, чтобы оценить по достоинству ответную реплику Яшина, но не мешает еще раз послушать о нем знающего человека:
– «Много я перевидал вратарей на своем веку – и Свифта, и Рамальетса, и Земана, и Грошича, и Жильмара, и Коста Перрейру и нашего Бернара (английский, испанский, австрийский, венгерский, бразильский, португальский, французский вратари 50-х годов. – А.С). Из того, что я скажу, вовсе не следует, будто я сжигаю все, чему поклонялся, но Лев Яшин превзошел их всех и продолжает превосходить, ибо Яшин – это одновременно и Шейригес (которым восхищался еще мой дедушка), и Комби (фаворит моего отца), и Замора, Планичка, Хиден, Дарю (французский, итальянский, испанский, чешский, австрийский, еще один французский вратари 30 – 40-х. – А. С.)и многие-многие другие. Яшин – сверхвратарь, появившийся на свет, чтобы сыграть в нем исключительную роль как страж ворот. Яшин – это легендарная фигура. Это четвертый защитник. Это стратег во всех измерениях. Это волшебная рука, одетая в перчатку…»
Когда Яшину перевели эту лестную тираду, он засмеялся:
– Не понимаю, почему у меня только одна волшебная рука. А где же вторая?
Он вообще с иронией относился к упражнениям журналистов, как только его не нарекавших, – и «черный спрут», и «пантера между штангами», и «гипнотизер», и «осьминог», и «желтая стена» (в 1963 году для «матча века» ему выдали желтый свитер). Конечно, выдумывать подобные сравнения и метафоры всегда было слабостью журналистов. Слабость питали они и к Яшину, но как же им хотелось «покрасивше» представить его силу… А она, кстати, крылась среди прочего, в этой самой иронии и самоиронии. При мне Яшин забавно объяснял Мартыну Мержанову пропущенный гол: «Раскорячился, вот и скушал».
