Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года
— Разбудил?
— Да я не спал.
— А я хотел вам предложить полюбоваться очаровательной, очень пикантной дамой, брюнеткой… наш ангел-хранитель… Она хорошо лечит нас. До нее был старик с грязной бородой, все кричал: „лякарства, лякарства“, а она классная женщина со всеми формами, и особенно хороши очень глаза, темно- серые с большими ресницами… Приятно на нее смотреть.
— Меня это мало пока тревожит, — отвечаю я старику, приподнимаясь на своем месте.
— Отлично понимаю, — говорит он несело. Просто трудно представать, что не более суток назад вы наслаждались жизнью… Во всяком случае в процентном отношении прекрасный пол преобладал… Вы заноситесь только зря (тут старик хлопнул меня по спине) — человек двадцати лет, в расцвете сил… ц
Мы, да, совсем не то… Силенки уже не те… А в вашем возрасте женщины очень любили, и сам любил хорошеньких женщин, а теперь песенка спета… силенки далеко не те… И все же по-стариковски сердце замирает… Дело-то какое — подышу дамским озоном…
Он зажмурил глаза и почесал свой голый череп. Далеко не по-стариковски ринулся с нар к дверям. Это жилистый старик, как на шарнирах. И флотский клеш, и не застегнутый китель, и тяжелые незашнурованные башмаки — все, как на шарнирах.
Пробиться к окошечку трудно. Облепили со всех сторон.
Идет выдача капель, порошков, таблеток. Старик должно быть здоров и в лекарствах не нуждается. Но он захотел хоть глазком глянуть на очаровательную особу. Снова залез на нары, привстал на цыпочках, прислонился к стенке у двери, весь изогнулся и впился в окошечко. Я машинально поднимаюсь на ноги. Люди у дверей доверчиво, ласково смотрят на миловидную женщину лет двадцати восьми в белоснежном халате и белой косынке. Она очень мягким движением рук капает из пузырьков в подставляемые кружки, так же мягко кладет в протянутые руки таблетки. Странно видеть такое нежное лицо с красивыми глазами в такой обстановке.
Из-за ее плеча осторожно улыбается остроглазый Добряк. Передает через окошечко карандаш и какие-то бумажки. По камере шопот:
— Лавочка?
— Ну, это да!
— А!
— Добряк молодец!
— Успел все-таки!
— Всегда в его дежурство лавочка!
— Сегодня не успеем.
— Сегодня заполним — завтра получим.
— Наверное!
— Не наверное, а точно.
— Как с прогулкой?
— Сказал, что вызовет…
В это время раздача лекарств закончилась, захлопнулась дверная фрамуга и камера опять загудела. Я опустился на нары.
— Товарищ Бочаров, — раздался резкий голос старосты, — прочитайте всем прейскурант лавочки… Товарищи, кончайте разговоры.
Все замолкли. Приподнявшись у стола, Бочаров стал читать:
— Хлеб черный заварной, батоны по рублю семьдесят — неограниченно, без лимита; масло сливочное пятнадцатирублевое по 500 грамм, „Крыжовник“ — конфеты без лимита; колбаса десятирублевая по 300 грамм; папиросы „Бокс“ 35 копеек пачка, „Дели“ — 65 копеек без ограничения; помидоры соленые, чеснок, лук, спички, мыло „Земляничное“, мыло хозяйственное, зубной порошок, зубные щетки, полотенца вафельные, портянки фланелевые… Вдруг оборвалось чтение. В дверях загремели бачками, мисками. Бачки сразу же подтащили к столу. За столом бок к боку человек двадцать уселось. Остальные на нарах и под нарами.
Ложки у всех наготове. Опять голос старосты:
— Володя, ударное задание — становись на раздачу.
Вынырнул откуда-то спортсмен Володя, взялся за черпак. Ко мне подсел старик Пучков-Безродный.
— Что тут поделаешь? Нигде так есть не хочется, как в тюрьме, кроме шуток, — с усмешкой проговорил старик.
Нам протянули миски с супом.
— Нет, так нельзя, обожжетесь, возьмите полотенце, — предупредил старик. Сели на корточки, припали к горячим мискам. Старик прав: дома не едал с таким аппетитом, как этот тюремный суп с рыбьей требухой. Вкусна оказалась и каша — шрапнель на каком-то жире. Пучков-Безродный положил ложку, покосился на пустые миски, добродушно заворчал:
— Нечувствительно что-то. Не отказался бы от добавки. Ну, что же теперь делать, придется терпеть до ужина, а там еще черпачок каши дадут… Такие-то дела, — вздохнул он, отодвигая миску…
Так можно прожить очень долго. Уж год здесь доканчиваю, был в пересылке, а потом на доследствии; думаю, что и наступающий тридцать девятый здесь встречу… Так еще можно жить… не только лежать, воевать на таких харчах можно… Он прищурил глаза:
— Хорошо бы теперь колбаски. Ну, ничего, завтра полакомимся. Затеребил бороду, усы, вдруг спросил:
— А у вас деньги при себе были?
— Отобрали 50 рублей.
— Очень хорошо, могут еще сегодня выдать квитанцию, как раз подоспеет к лавочке. Не горюйте, вам везет — полный комфорт. А если не подоспеет, у нас комбед имеется.
— Какой комбед?
— Погодите, разъясню, что такое в наших условиях комбед…
На данном отрезке времени такие номера откалываются, что бесполезно возмущаться: жены отказываются от мужей, дети от отцов, друзья-товарищи прорабатывают тебя, поди-ка не знаете?
— Знаю.
— Очень хорошо, что знаете. И я знаю, сам прорабатывал… Так что всем нам тяжело. А у. кого некому позаботиться и передать раз в месяц 50 рублей, еще тяжелее. Оттого-то мы здесь и порешили, что так оставить нельзя. Не всякий станет принимать подарки от тех, кого родные не забыли… Ну, всем миром, у кого на счету есть деньги, отчисляем по два рубля каждую лавочку, и человек не унижается подачками, и все на равных правах могут купить в лавочке на 23 рубля… Хитрая штука!
Я хватаю старика за руку: очень мудро!
— Какая мудрость, — проговорил он вдруг упавшим голосом, — тоска одна…
Арестантская традиция солидарности.
Старик примолк. Я оглянулся вокруг. Теснота. На каждые тридцать сантиметров по человеку. Кто сидит на корточках, кто лежит, подняв ноги, кто — на боку… Коренастый толстощекий человек, расстегнув брюки, садится на парашу. За столом что-то высчитывают на бумажках. Судя по всему, работает лавочная комиссия.
А у краешка стола, подперев голову, сидит Кондратьев. Углубился в книжку. Пучков-Безродный с грустной улыбкой смотрит на меня.
— Скажите, — спрашиваю я, — что за человек, по-вашему, Кондратьев?
— Настоящий человек! — твердо отвечает старик. — Один из самых благороднейших здесь людей… Что вы меня-то спрашиваете, вы с ним разговаривали?
— Поэтому и интересуюсь.
— Это другой разговор. Сейчас вкратце постараюсь разъяснить: короче — страдающая душа, но без отчаянья и пессимизма…
Сильнейшего характера человек. Пожалуйста, обращаю ваше внимание: здесь немало тех, кто шел в атаку, гремел кандалами, но тем не менее, только двое из ста выдержали и не подписали всякую фигню. Надо сказать, сильнейшая натура… Один — Кондратьев, а другой у самого окна лежит. Трудно было бы поверить, до чего бесстыдство дошло, — соратник Эрнста Тельмана, — Карл Поддубецкий.
