Дмитрий Фурманов - Дневник. 1914-1916
Первоначально был возмущен до слез, но чувствовал, что протест среди этой незнакомой устоявшейся публики невозможен. Потом стал втягиваться сам и мало-помалу забыл совершенно, что роскошное питание принимаю как должное и необходимое. Но в последнее время, следовательно, спустя полгода, эта мысль стала возвращаться все чаще и чаще. Я сначала держал ее при себе. Потом пришлось несколько раз высказаться перед товарищами. Самым характерным случаем был тот, который и двинул меня к активному выступлению вместе с товарищами по поезду. Дело было так. Сидели мы в столовой за чаем и, по обыкновению, острили за неимением живого материала к разговору. Масло сливочное было на этот раз куплено неудачно и отдавало погребным запахом. По этому поводу, кажется, и разражались все остроты. Сидели тут кроме меня Ал. Влад., Георгий и Нико. От разговора о масле мы как-то перешли на общую тему о нашем продовольствии. Я высказал свой взгляд и был слегка осмеян. «Мелешь, Митяй, – сказал мне в заключение Георгий. – Если бы ты сам был убежден, ты протестовал бы, и, если бы это убеждение чувствовалось в твоих словах, я первый присоединился бы к тебе». Он сказал мне это, уже выходя, и потому объяснить я ничего ему не смог. Но может быть, и к лучшему. Не высказавшись перед ним вполне, не оправдавшись, так сказать, я только острее почувствовал всю свою неправоту и все ничтожество своего внутреннего протеста перед самим же собой. «Если бы ты был убежден, ты протестовал бы», – эти слова задали меня до потери покоя. Хотелось что-нибудь сделать, но что? Я чувствовал себя слишком беспомощно и одиноко в ту пору. Но счастье спасло. Разойдясь, по-видимому, каждый подумал про себя над тем, что говорили о перерасходах. Я предполагаю это потому, что, встретившись снова в столовой, мы уже разбирали этот вопрос довольно сочувственно и спокойно, без боязни чужого глумленья. Спросил я одного, другого: высказались кто уклончиво и неопределенно, кто решительно против третьего блюда. Радость удающегося начинания захватила меня и не давала покоя все эти последние дни. Я уж принялся говорить со всеми, то в одиночку, то кучками, то in corpore[1]. В конце концов было видно явное сочувствие, но видна была и великолепная апатия; видно было, что для выполнения не ударят палец о палец, кроме одного, двоих с трудом, а следовательно, надо делать самому. Это не похвальба, а констатирование того грустного и часто встречающегося положения, когда люди соединены лишь отсутствием протеста против начинания, но не горячей любовью к нему. Это отсутствие любви и должного уважения является причиной апатии, и дело глохнет в самом начале, даже без попытки проведения и выявления его на свет божий. Так или иначе, но мы решили отказаться от третьего. Дело было в том, чтобы оповестить об этом своих товарищей по работе во всех санитарных поездах, а равным образом – в лазаретах и отрядах. В форме этого объявления мы разошлись настолько, что принуждены были приостановить какое бы то ни было выступление на целые сутки. Помню, собрались мы в купе и начали довольно спокойно перебирать pro и contra[2]. Но к концу дело захватило, по-видимому, большинство из нас, и обсуждение стало больше, чем только оживленным. Оповестить поезда можно было двояким способом: непосредственно и через центральный комитет
Земского союза. Тут были свои соображения у каждого относительно оповещения через союз. Во-первых, мы не знаем адресов всех поездов Западного фронта, но это соображение отпало, потому что объявилось, что узнать это не составляет труда; во-вторых, оповещение через союз предлагалось как выражение известного доверия и уважения к организации, как желание дать ей в руки лишний козырь.
Но другое предложение – непосредственное оповещение – подкупало тем, что носило чисто демократический характер частного, товарищеского совещания без вмешательства каких бы то ни было верхов, и притом же честь падает все равно на знамя союза. На этом и остановились. Было решено оповестить предварительно кавказскую пятерку, чтобы заявление было более веским и солидным. Получив же согласие хотя бы некоторых поездов Кавказского фронта, разослать по поездам Западного фронта уже готовые экземпляры воззвания за подписью всей «пятерки». Экземпляр будет послан в центральный комитет с просьбою переслать отпечатанные с него копии во все земские лазареты и отряды, ввиду того что мы не знаем их местонахождения. На этом конец. У меня – словно крылья выросли. Готов был переписывать бесконечно хоть тысячу экземпляров, ощущая в душе огромную радость. Ведь если только оно удастся – это будет ощутимое, бросающееся в глаза хорошее дело. И вдруг инициатором его будет наш поезд. А мне уж тут особенно лестно потому, что единичным инициатором привелось быть мне. Я два дня все передумывал каждую мелочь, каждую частность, чтобы как-нибудь не пропустить чего-нибудь. Мне так непривычны эти общественные выступления, а тут дело требовало громадной осторожности, продуманности, серьезного отношения к каждому слову. Мне пришлось и составлять воззвание. Я его прочитал товарищам, и по общему соглашению оно было оставлено почти без изменения, за исключением двух фраз, которые за неясностью были вычеркнуты.
Мне удалось дело необъятной широты. Мне было весело и жутко ощущать и понимать, что исходной единицей по существу являюсь только я. Ведь не заговори теперь я у себя в поезде – бог знает, кто и когда заговорил бы об этом, да и заговорил бы!
Теперь все главное уже сделали. Если даже и не согласится никто присоединиться к нам, то мы будем горды сознанием победы над собою, с нами будет жить восторжествовавший принцип, постоянно будет радовать нас. Это главное, но главное, конечно, только для нас, главное по идее, а не по практическим результатам. Размер этих последних зависит, конечно, от размера того сочувствия, которое мы встретим в товарищах по работе. Теперь наша жизнь полна будет ожиданием новых и новых проявлений сочувствия начатому нами делу.
Вот воззвание. Оно без перемен будет разослано и по западным поездам.
Воззвание
Товарищи, у нас зародилась мысль, благополучное выполнение которой может дать хорошие результаты.
Руководясь соображениями принципиального и практического характера, мы решили сократить бюджет персонала, отказавшись от третьего блюда.
Незначительное, на первый взгляд, заявление наше при детальном разборе говорит совершенно обратное.
Имея в виду затяжной и разорительный характер войны, учитывая всю остроту нужды и прогрессивного обеднения страны, мы решали следовать за нуждой времени и призвать к тому своих товарищей по работе.
