Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Однако я чувствовал себя обязанным проинформировать его об опасениях Шахматова, что панславистские круги в Петербурге постараются торпедировать этот великий проект. Мюллер слушал, покачивая головой.
Под конец он составил письмо к профессору Шахматову, которое мы вместе с ним отредактировали, и я покинул его с наброском соглашения между издательством Георга Мюллера и петербургской Академией наук.
Нашли ли мы снова общий язык? Мне бы очень того хотелось. Странно, Георг Мюллер оставался для меня загадкой, но в подсознании моем теплилось какое-то предчувствие, что в будущем судьба еще сведет нас. Так оно в конце концов и случилось — со временем мы стали близкими друзьями.
Фольмёллер, основываясь на моем зингшпиле «Любимейший гость», решил, что я прирожденный мастер опереточного либретто, а, учитывая, насколько модной стала в то время венская оперетта, мне нетрудно будет добиться нешуточного успеха. И чтобы облегчить его достижение, он снабдил меня письмом к издательству «Три маски», которое выпускало и его собственные пьесы. То было хоть и недавно основанное, но уже процветающее предприятие, обеспечивавшее репертуарными текстами как драматические театры, так и театры оперетты.
Консул Соботка, руководитель и владелец издательства, принял меня любезно и, прочитав письмо, предложил в тот же день устроить читку моего зингшпиля. Когда я к ней приступил, передо мной, скептически на меня поглядывая, сидели еще четверо: прокисшая супружеская пара Ядассон, экзотического вида господин фон Ширах, подвизавшийся вроде бы в каком-то театре в Средней Германии, и господин Фридман, редактор издательства, с пенсне на надменном носу.
Навыки чтеца у меня сохранились; я умел читать пьесы так, что отдельные персонажи, если только их было не слишком много, обретали собственную интонацию и собственный голос, — то есть я, по сути, играл. Некоторые главрежи, например Отто Фалькенберг, даже просили меня почитать пьесу всей труппе — прежде чем начать с нею репетировать. Опираясь на этот дар, я в прекрасном расположении духа приступил к чтению своего опуса.
Это веселая пьеса, в которой мотив Пигмалиона, так сказать, выворачивается наизнанку, и некоторые авторитетные знатоки — как Бруно Франк — отзывались о ней как о мастерском достижении. Поэтому меня немало удивило, что слушатели мои сидели с серьезными минами на лице, как похоронная команда, и ни разу не засмеялись. Однако я не дал сбить себя с толку и весело прощебетал пьесу все сорок минут, которые она длится.
Мертвая тишина.
Я с удивлением взглянул на всю пятерку. Перехватив мой взгляд и благожелательно улыбнувшись, господин Соботка спросил:
— А где же соль?
Это конец. Конец мечтам добиться успеха в качестве опереточного либреттиста. Баста.
Господин Соботка сказал свое слово. Господин и госпожа Ядассон, господин фон Ширах и господин Фридман молча присоединились к мнению своего маэстро. Вот и все. Не видать мне белой виллы на Ривьере, как своих ушей.
Но в целом Мюнхен доставил мне немало удовольствий. Бар «Одеон» с живчиком Папой Шлейхом, Швабинг, кафе «Бенц» — все было на месте, как и сложносочиненная Jle- опольдштрассе.
Но через неделю мне это все надоело. Мне вдруг захотелось домой. Фольмёллер попросил меня поговорить в Берлине с господами из агентства «Боте и Бок» на предмет возможного распространения «Миракля» еще и в России. Можно ведь, наверное, и в России делать гешефты!
В агентстве приняли меня церемонно, но настроены были скептически. Как я полагаю, боялись, не увидит ли Православная церковь кощунства в «Миракле»? Я-то понимал, что поэзия — это одно, а религия — совсем другое. Как правило, они находят общий язык. Но бывает, что и нет…
Кощунство! Мне такое не приходило и в голову. Но тут я вдруг понял, что Фольмёллер конечно же весьма вольно обошелся в своей пьесе с религиозными предписаниями. Может, я действительно могу тут встрять во что-то не совсем хорошее? И как соотносится мой венок сонетов, посвященный Деве Марии, с этим самым «Мираклем»? С ужасом я вдруг понял, что вся моя теперешняя жизнь далека от моего же венка сонетов.
Вообще-то я был не слишком религиозен. В церковь не ходил, что такое молитва, давно забыл, и все же я не случайно чувствовал такое притяжение к Владимиру Соловьеву, к Новалису, к Брентано; а потом, разве случайно я столько раз принимался за «Божественную комедию»? Разве не обращался снова и снова к Евангелию? Разве это только игра? А может, все-таки нечто большее? И даже если начинаешь что-то в виде игры, то разве можешь ты до конца знать, что ты начал и куда это поведет?
Временами в душе моей устанавливались странная пустота и какое-то недовольство собой. Временами от меня ускользал смысл целого, а тот смысл, который был во мне самом, казался бессмыслицей.
Господа из «Боте и Бок» рекомендовали мне сначала навести справки. Я им это обещал, но не пошевелил и пальцем. Так «Миракль» и не попал в Россию.
На другое утро после этого совещания я проснулся с, увы, хорошо знакомой болью в горле. Видимо, простудился по дороге в Берлин. О возвращении домой не могло быть и речи.
Эрих Райе прислал мне своего врача в отель «Атлас», где я снова остановился. И тот, невзирая на мои протесты, прописал мне сестру-сиделку, которая должна была пестовать меня, так как состояние мое ему очень не понравилось. Когда она явилась, я испугался — настолько она была молода и красива. Температура вскоре подскочила за сорок, глотать я не мог, опять это двустороннее гнойное воспаление миндалин. Восемь дней ужасные боли, потом наконец нарывы лопнули. Но после всего этого я был слаб, как осенняя муха, вяло ползающая в межоконье.
Сестра Роза трогательно ухаживала за мной, а когда дело пошло на поправку, ко мне каждый день стал приходить и мой издатель.
Эта болезнь обозначила какой-то рубеж в моей жизни. В те жуткие дни, когда я от боли едва мог шевелить языком и, мучимый лихорадкой, не хотел даже читать, мысли мои болтало как во время морской болезни. Я казался себе совершенно лишним, все, что я до сих пор делал, представлялось мне случайным и бесполезным. Лезла в голову, вероятно, и всякая метафизика, ибо сестра, эта юная особа, была в ужасе от моих бредовых фантазий. Я был недоволен тем, что было. И тем, что есть теперь. То была морская болезнь духа.
Очень отвлекали от моих болячек разговоры с Райсом о театре и издательстве, хотя при этом и выпирало его честолюбие: ему страстно хотелось стать ведущим издателем. Метерлинка и д'Аннунцио он уже заполучил. У него выходила «Синяя птица».
«Аполлон», несколько номеров которого я ему показал, зацепил его внимание, и он стал раздумывать, не взяться ли за издание совместного русско-немецкого журнала, используя тот художественно-иллюстративный материал, который все равно клишировался и печатался в Мюнхене. С изданием журналов у него был некоторый опыт, поскольку кроме «Листков Немецкого театра» у него какое-то время выходила и «Шаубюне» («Сцена») Зигфрида Якобсона.
