Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Рихард Пипер продолжал раскачиваться между искусством и литературным авангардом. Его издание Достоевского в не очень удачных переводах Э. К. Разина имело неожиданный успех, что стало неплохим подспорьем для моих русских планов; кроме того, он взялся за Мережковского. Во всяком случае его следовало причислить к ведущим издателям.
Удивительным образом вырос Георг Мюллер, выказавший немало мужества в издании немецких классиков; у него вышли и многотомник Брентано в коже, и пятитомник Райнхольда Ленца под редакцией Франца Блея. Хронологическое издание Гёте в сорока с лишним томах стало даже книгоиздательским рекордным успехом, как и вслед затем Шиллер и Э. Т. А. Гофман. Но больше всего Мюллер мог гордиться своим изданием Стриндберга. Оно было рассчитано на шестьдесят томов и с большой любовью подготовлено Эмилем Шерингом, другом Августа Стриндберга. О Шеринге, проделавшем тогда огромную работу, ныне отзываются, к сожалению, с несправедливой недооценкой. Универсальный издательский дух Мюллера способствовал материализации произведений и некоторых новых русских поэтов, среди них был издан и мой друг Михаил Кузмин, что меня в первую очередь обидно задело, а во вторую — порадовало.
Сразу же в день прибытия в Мюнхен я познакомится с Гербертом Альберти, одним из привлекательных представителей того, уже сравнительно не нового направления в литературе, которое пестовало издательство «Инзель». Его визитной карточкой был Гуго фон Гофмансталь, его идеологом — гениально одаренный, но спорный в своих осуществлениях Рудольф Борхардт, а движущей силой — Альфред Вальтер фон Хаймель, отпрыск богатого дома бременских коммерсантов, двоюродный брат Рудольфа Александра Шрёдера. Миллионное состояние позволяло Хаймелю издавать то, что ему приглянулось, в самом роскошном виде и в количестве ста нумерованных экземпляров, каждый из которых был отмечен именем его обладателя. В круг получателей этих библиофильских изысков входил и Герберт Альберти.
Его довольно бледные вирши также вышли в «Инзеле», и он готовил там Расина в своем переводе. В противоположность тоже бременцу Эрнсту Ровольту, он был человеком хрупким, эдаким северным эфебом с тихим голосом и сдержанными, во всем безукоризненными манерами. У него была на Швабингском Ручье вилла, перестроенная на романтический лад, с необозримым садом, недалеко от старой мельницы, где я пять лет назад жительствовал с Петрасом Кальпокасом. Альберти был невысок и щупл, у него были темно-русые волосы, голубые глаза и тонко очерченный овал лица. У него имелся, что тогда было редкостью, собственный автомобиль, который он сам и водил.
В этом кругу я познакомился с новым эстетизмом. Здесь хоть и почитали Стефана Георге, но с оговорками, а великим поэтом считали Рудольфа Александра Шрёдера. То была богема людей состоятельных, богатых и сытых, симпатичная, но откровенно стерильная. Они красиво одевали своих очаровательных женщин, но поздними вечерами у потухающих каминов в одиночку пили свой old crusted portwine, забравшись с ногами на покрытую толстыми персидскими коврами оттоманку. Они ездили на автомобилях, а зимой выбирались иногда с лыжами в горы — новый модный спорт, — но, в сущности, они были снобы, принужденные восхищаться вещами, к которым на самом-то деле были вполне равнодушны, — эдакая новая, далеко не лучшая, разновидность Евгения Онегина.
Герберт Альберти мне понравился. В ту пору он, несмотря на весь свой утонченный эстетизм, мечтал издать сборник песен под названием «Золотая лира», для которого он хотел написать зонги в народном духе, а положить их на простую и популярную музыку должен был другой белокурый бременец — Кристиан Лахузен. Замышлялся песенник, который мог бы стать любимой книгой масс и принести авторам миллионы. Они ежедневно мусолили этот план, опьяняя себя разговорами о грядуших колоссальных прибытках, — но в действительности не возникло ни единой поэтической и музыкальной строчки.
Поражало прежде всего точное чувство, с каким они отличали подлинное искусство от безвкусной халтуры, которую они презирали, но готовы были продуцировать ради миллионной наживы.
Фольмёллер, натура более сильная и одаренная, чем эти молодые люди, тем не менее говорил на их языке и чувствовал себя среди них в своей тарелке. Он дружил с Альфредом Вальтером фон Хаймелем, через которого, вероятно, и попал в «Инзель». А поскольку он с ними знался, то и я вскоре почувствовал себя среди них своим человеком.
Какое-то время в этом кругу вращался и Карл Штернгейм, борец с частным капиталом и буржуазией. Когда-то сам нажив миллионы в своем брюссельском банке, теперь он выводил миллионеров на чистую воду в своих разяще острых, хотя и несколько примитивных комедиях с их карикатурным делением всего и вся на черное и белое, как это и свойственно беспощадному социализму. Это принесло ему звание нового Лессинга — правда, в той прессе, для которой сам Лессинг подобрал подходящие ей имена. Крашенный красным снобизм Штернгейма, однако, распознали. Такие вопиющие противоречия замечают даже эфебы.
Совсем другая атмосфера царила у Георга Мюллера. Приверженец классицистского неоромантизма, каковой он поощрял своими изданиями Вильгельма фон Шольца и Пауля Эрнста, он в то же время оказался чуток к эпическим пробам экспрессионистов, что и доказал, напечатав первые книги Альфреда Дёблина и Альберта Эренштайна. Кроме того, он рискнул собрать воедино осколки обширного, но раскиданного, разбитого вдребезги творчества Франка Ведекинда, чем обеспечил его окончательное признание.
Вообще Мюллер первым издал многих авторов, которых потом, после того как он проломил лед, подхватили другие издатели. Он открыл Леонгарда Франка и Теодора Дойблера, именами коих издательство «Инзель» стало потом украшать свои каталоги. Альфред Нойман, Отто Цофф, Демольдер, Пришвин, Белый. Совсем недавно еще состоялась пиратская попытка присвоить себе открытие Пио Барохи — пятьдесят лет спустя!
Мюллер упрекнул меня в том, что я его позабыл, позабросил, отметив, что наши дела могли бы продвинуться, если бы я «крепко сел на штаны». Но мне удалось его умаслить.
Как только я начал рассказывать ему о плане издания серии русских классиков, он навострил уши. И занялся расчетами. Да, на возврат субсидий он согласен. Он, правда, предложил было включить в серию его издание Гоголя и Тургенева, но так как я знал, что в Петербурге не согласятся с кандидатурой главного редактора этого издания, известного левака д-ра Отто Бюка, то сумел его убедить в необходимости от этого шага пока воздержаться.
Однако я чувствовал себя обязанным проинформировать его об опасениях Шахматова, что панславистские круги в Петербурге постараются торпедировать этот великий проект. Мюллер слушал, покачивая головой.
