Светлана Бондаренко - Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1967-1971
3. Рэй Брэдбери как-то сказал, что в девяти из десяти фантастов, внимательно всмотревшись, вы непременно обнаружите моралиста. Вам, судя по всему, тоже не чужда эта ее морализаторская роль. Но при таком подходе фантазия нередко сковывается заранее придуманной схемой, в лирическом чувстве, даже вполне искреннем, появляется нажим, оттенок «показательности». Встречаете ли Вы в своей работе такого рода затруднения?
Нет, пожалуй, не встречаем. В процессе работы мы создаем и рассматриваем различные варианты обществ, различные варианты будущего, словом — различные миры. Мы конструируем эти миры по законам, вытекающим из существа стоящей перед нами литературной задачи, по законам, не имеющим, как правило, отношения к понятиям «хорошо-плохо». И уже только потом, когда мир уже построен, мы действительно зачастую оцениваем его, «наводим на него мораль» с точки зрения настоящего или с точки зрения идеального мира, как мы его себе представляем. Брэдбери, вероятно, прав. Большинство фантастов занимается конструированием миров, а когда мир построен, трудно удержаться и не оценить его. Да и зачем удерживаться?
4. В современной фантастике очень часто и очень резко разделяются сюжет, приключения, действие, с одной стороны, и философская концепция. Вообще фантастика сегодня все больше претендует на философичность. Но гармоническое совпадение концепции и действия не так уж часты. Вероятно, очень трудно найти сюжет, который одновременно содержал бы и концепцию, был ею. Некоторые Ваши произведения («Попытка к бегству», «Трудно быть богом», «Понедельник начинается в субботу» и др.) в этом смысле построены очень искусно. Тут, видимо, важен сам путь поиска. Интересно было бы услышать, как формируется Ваш замысел, как идет работа, короче, как Вы сводите концы с концами?
5. Продолжение предыдущего вопроса: в начале работы что для Вас главное — занимательная ситуация, происшествие с возможностью фантастической его интерпретации, мелькнувшая сцена или логическая модель, наметка общей идеи? Что именно больше всего побуждает писать то или иное произведение?
На эти вопросы мы неспособны ответить какой-то единой общей формулой. Каждая новая повесть задумывается, разрабатывается и пишется иначе, чем предыдущая и последующая. Здесь нет единой закономерности, а если и есть, то мы ее не знаем. Достаточно сказать, что между первоначальным замыслом и конечным результатом, как правило, лежит пропасть, до такой степени непреодолимая, что мы сами удивляемся, откуда что взялось. Например: «Попытка к бегству» была задумана как юмористическая (очень смешная) повестушка из развеселой и беззаботной жизни кибернетиков XXIII века; «Трудно быть богом» — как сильно приключенческий роман о столкновении коммунаров-землян с негуманоидной цивилизацией (сплошные загадки и приключения и ошеломительная развязка в конце, когда все разъясняется); «Улитка на склоне» должна была стать очередной повестью о приключениях Горбовского на жуткой планете Пандоре. Впрочем, некоторые закономерности все-таки, вероятно, можно сформулировать. Наверное, половина наших вещей была написана примерно так: выкристаллизовалась идея, наметились герои, более или менее разработан сюжет, готов достаточно подробный план двух-трех начальных глав. И вот, когда мы уже собрались писать или даже уже пишем, уже готовы первые страницы первого черновика, уже вроде бы пошло дело — вдруг выясняется, что нам скучно. Что писать не хочется. Что писать надо не об этом. Что мы занимаемся чепухой. И именно в этот момент, когда один из нас в отчаянии курит за машинкой, а другой в отчаянии курит на диване рядом, именно в этот миг отчаяния, вероятно, и начинается настоящая работа, и из глубин сознания выплывает то, над чем мы подспудно думали последнее время, то, что нас особенно задевало, то, что мешало нам жить, и то, что помогало нам жить, то, что и было настоящей нашей жизнью все последнее время. И когда, подвигаемые отчаянием и творческим бессилием, мы осознаем все это, как-то сами собой всплывают и новые герои, и новые ситуации, и новая форма, и новый сюжет, и мы уже наперебой рассказываем друг другу, каким должен быть мир, в котором мы развернем действие. Не все, конечно, наши вещи написаны так — некоторые (особенно ранние) есть результат последовательной планомерной, далеко наперед рассчитанной работы. Но самые любимые наши повести («Трудно быть богом», «Улитка на склоне», «Гадкие лебеди») появились не из четкого замысла и хорошо разработанного плана, взяли начало не от изящно придуманной ситуации и не от оригинальной логической модели, а как раз вопреки всему этому.
6. Я понимаю, что сила фантазии зависит от таланта. Но есть и другая сторона этого вопроса: что больше всего возбуждает Вашу фантазию, какие источники ее поддерживают, где находите Вы самый богатый материал для нее?
Кто-то очень точно сказал: сновидение есть небывалая комбинация бывалых впечатлений. Почти то же самое можно сказать и о фантазии: фантазия есть способность переконструировать реальный мир так, чтобы получился новый мир — квазиреальный, управляемый, может быть, квазиреальными законами, но по-своему единый и лишенный внутренних противоречий. Поэтому главным и единственным материалом для работы фантазии является мир, в котором мы живем — если, конечно, понимать его широко, включая в это понятие и мир знаний, и мир идей, и мир человеческих переживаний. И поэтому, между прочим, фантазия фантаста и фантазия реалиста имеют общую природу и ничем по сути друг от друга не отличаются. Что же касается возбудителей фантазии, то самым мощным возбудителем, на наш взгляд, является чувство — ненависть, любовь, жалость, страх, радость.
7. Есть ли у Вас круг специального чтения? Чтения, без которого Вы бы стали терять квалификацию фантастов?
Такого специального круга у нас нет, и даже сам вопрос кажется нам странным. Хотя в общем-то понятно, о чем идет речь: если человек пишет о космических перелетах, ему надо быть в курсе научных достижений в этой области и читать соответствующую литературу. Но мы уже давно не пишем о космических перелетах, и свою квалификацию фантастов можем потерять теперь только одновременно с квалификацией писателей. Мы знаем случаи, когда писатели теряли квалификацию, но это происходило у них не из-за изменения круга чтения, а по совсем иным причинам.
8. Что Вы думаете о будущем фантастики как о своеобразной области современной культуры? О близких и дальних ее перспективах?
Реалистическая фантастика пребудет вовеки в будущем так же, как пребывала она и в прошлом. Ее судьба — это судьба литературы вообще. Можно даже предположить, что роль ее и удельный вес в общем потоке литературы возрастут вместе с возрастанием сложности нашего мира, ибо она по возможностям своим словно бы создана для отражений усложняющегося мира. Что же касается научной фантастики, то ее развитие целиком зависит от скорости прогресса науки и техники, от общественного реноме естественных наук. Например, когда и если (как предполагают некоторые специалисты по науковедению) развитие естественных наук достигнет стадии насыщения и интересы общества переместятся в другую область, научная фантастика захиреет и исчезнет вовсе как вид литературы. Впрочем, это — далекие перспективы. В ближайшие же десятилетия оба вида фантастики будут несомненно процветать. Реалистическая литература пасует, сталкиваясь с новыми проблемами нового мира — место человека во Вселенной, роль и сущность разума, проблемы космического человечества, различные варианты будущего, — всем этим занимается сейчас только фантастика, и читательский интерес к ней все возрастает, ибо этот интерес есть не что иное, как интерес к сложному миру, окружающему нас в нынешнюю эпоху гигантских социальных сдвигов и стремительно развивающейся научно-технической революции. А пока жив интерес к литературе, жива и литература: каждый новый писатель — в недавнем прошлом читатель.
