Скрябин - Федякин Сергей Романович

* * *

Оскар Фрид сначала в Петербурге, затем в Москве продирижировал Третьей симфонией. С прошлого года это произведение Скрябина сделалось особенно популярным. 10 февраля в Москве Кусевицкий исполнил Первую симфонию, потом Скрябин сыграл несколько небольших фортепианных вещей, затем зазвучала «Поэма экстаза».

Еще до концерта Кусевицкому, который в сезоне 1909/10 года выходил на эстраду в последний раз, преподнесли роскошный венок. Когда во втором отделении у рояля появился Скрябин, его троекратно увенчали лаврами и засыпали цветами — букеты летели и с хоров. Правда, в исполнении «Поэмы» не было того сенсационного подъема, какой запомнился по прошлому году. К некоторым деталям исполнения можно было и придраться. В зале Дворянского собрания не было органа. И в момент главной, финальной кульминации, где орган своей мощью поддерживал оркестр, общее звучание было тише задуманного композитором. И все же главное, почему общее впечатление было не столь ошеломительным, как год назад, — это (заметил Энгель) отсутствие ощущения острой новизны. О Скрябине уже знали, что он — талант исключительный. Потому не было и удивления.

После концерта Александра Николаевича, Татьяну Федоровну и некоторых знакомых композитора Кусевицкий зазвал к себе. Леонид Сабанеев, новый знакомый Скрябина, человек со вкусом, впервые увидев эти хоромы, был неприятно поражен их мрачноватой буржуазной пышностью. Чопорная хозяйка, чересчур подтянутый хозяин, холодные лакеи, бульдоги как часть обстановки, лиловые лампы-баклажаны, свисающие с потолка. Кусевицкий похлопывал композитора по плечу, называл его «Сашей», но разговоры шли без должной душевности. Скрябин сидел на краешке стула, вежливый и словно бы отсутствующий. Лишь когда разговор коснулся творчества и Сабанеев как музыкальный критик на мгновение попал в центр внимания, Скрябин оживился и повернулся к нему:

«— Какие планы у меня, какие планы!.. Вы знаете, что у меня в «Прометее» будет… — он замялся, — свет…»

Спустя пятнадцать лет Сабанеев вспоминает этот эпизод не без теплой улыбки. Тогда ему пришлось пережить почти испуг.

«— Какой свет? — довольно наивно вопросил я.

— Свет, — повторил он. — Я хочу, чтобы были симфонии огней… это поэма огня. Я вам сейчас покажу.

И он быстро побежал за огромными партитурными листами и, показывая мне их, стал объяснять:

— Вся зала будет в переменных светах. Вот тут они разгораются, это огненные языки, видите, как тут и в музыке огни…»

Пока еще шапочно знакомый со Скрябиным Леонид Леонидович вспомнил разом все слухи о сумасшествии композитора. Он посмотрел на его детски открытое лицо. Бросил взгляд на Кусевицкого. Сергей Александрович слушал композитора, как взрослый слушает лепет ребенка.

«Связался черт с младенцем!» — подумает Сабанеев в ту минуту. Но скоро сам признает, что странное, почти нелепое это содружество быстро начало приносить плоды.

«Поэмой экстаза» Кусевицкий будет дирижировать неоднократно. О февральском дебюте Сергея Александровича в роли истолкователя скрябинской «Поэмы» Энгель заметит: «В его исполнении слишком много «мяса»; слишком он прост и здоров для взвинченного сверхдионисиевского экстаза и всяческих «tres parfume» Скрябина». Чуть позже Каратыгин выскажется о судьбе скрябинского произведения: «Можно думать, что объективного, беспристрастного суда истории «Экстаз» дождется еще не скоро. Слишком необычайна и своеобразна эта музыка, слишком свободны и дерзки формы ее, слишком долго придется ждать, пока эти звуки, эти формы перестанут быть предметом поклонения одних и отвращения других; пока они, сделавшись привычными, перестанут непосредственно интересовать и волновать нас…»

Деловой и собранный Сергей Александрович вникнет в знаменитое детище Скрябина как никто, он, собственно, и сделает «Поэму экстаза» знаменитой. В 1909 году слушатели с особым подъемом внимали «Божественной поэме». «Экстаз» казался тогда вещью сильной, но несколько хаотичной и однообразной. Кусевицкий же своим исполнением открыл «Поэму экстаза», которая теперь на глазах современников превращалась в вершинное произведение Скрябина. Дирижер будет исполнять «Экстаз» так, как того требовала эта музыка — с трепетом и восторгом. Знаменитый Никиш, услышав одну из таких интерпретаций, заявит, что лучше Кусевицкого эту вещь исполнить нельзя.

В том же десятом, уже после ноябрьского исполнения «Поэмы экстаза» в Петербурге, Сабанеев, перебирая все новые рецензии на произведение, подведет предварительный итог:

«Интересно сравнить эти отзывы с теми, которые были написаны после первого исполнения «Экстаза» в прошлом году. Тогда было осуждение и осмеяние, почти столь же единодушное, как теперь восторг и восхищение. «Экстаз» с тех пор не изменился; надо полагать, что изменилась воспринимающая среда. Однако такое заключение было бы опрометчиво. Именно «Экстаз» переменился, представ перед публикой в совершенно исключительно-удачном исполнении. Вся критика, все очевидцы утверждают, что «пророк Скрябина», неутомимый пропагандист его творений г. Кусевицкий был на этот раз в особенном ударе и дал интерпретацию, захватывающую по мощи и силе выражения. Надо пережить самому «Экстаз» и надо быть чрезвычайно технически совершенным дирижером, чтобы разобраться в этой исключительно сложной и тонкой оркестровой ткани. Как бы то ни было, но художественное исполнение, хотя бы одного «Экстаза», достаточно для того, чтобы доставить «пророку Скрябина» имя мирового дирижера».

До этого «победного» исполнения, завоевавшего и публику, и критиков, оставалось не так уж много времени, чуть более полугода. Пока же первым подходом к «Экстазу» Кусевицкий готовил этот триумф.

* * *

После напряженного февраля Кусевицкий собирался дать музыкантам отдых, а провинциальным слушателям — «праздник музыки». Он задумал турне по волжским городам. Пароход, дивные берега и просторы… Скрябин был приглашен как пианист и солист в своем фортепианном концерте. Выступать с этим давним сочинением теперь, в преддверии «Прометея», ему было немного странно. Но ведь путь к новой музыке лежал через прежнюю. Чтобы человек смог по-настоящему услышать «Поэму экстаза» и будущего «Прометея», он должен был сначала шагнуть на первую ступеньку, узнать ранние вещи, потом на следующую: фортепианный концерт, первые две симфонии… Там, на Волге, не знали даже этого.

И Скрябин раздваивается: вспоминает за фортепиано старые вещи и — сочиняет совершенно небывалую музыку, будущую «Симфонию света»… В этот момент он и узнает о смерти своего сына. Все произошло опять, как в Третьей симфонии: полет в мир творчества, мир дивных образов, и вдруг — «страшный обрыв»…

Лёва Скрябин появился на свет в 1902 году, незадолго до того, как его родители расстались, умер 16 марта 1910 года, в возрасте восьми лет. Его прах упокоился близ монастыря Всех Скорбящих Радость. Мы почти ничего не знаем об этом событии. Сумрачные и отрывистые воспоминания современников доносят лишь смутные, разрозненные впечатления…

Скрябин не появился ни у постели больного ребенка, горячо им любимого, ни на его похоронах, вызвав немало кривотолков, дав повод другим говорить о его бесчувствии, его «черствости» и «бессердечии». Спустя четыре года, когда композитор захочет увидеть своих старших детей, он получит отповедь Веры Ивановны, которая припомнит его отсутствие на похоронах.

Известно, что тетя композитора, сообщив о несчастье в письме семейству Монигетти, просила их ничего не говорить Александру Николаевичу, стараясь, видимо, по давней привычке «оберечь Шуриньку» от неприятностей. Вполне вероятно, Скрябин, зная о болезни сына, весть о его смерти получил позже других. Возможно, увидев, что муж собирается на похороны, Татьяна Федоровна сделала все, что было в ее силах, дабы он остался дома. Она помнила, сколько заботы о Вере Ивановне сквозило в письмах из Везна, когда хоронили маленькую Римму, и не могла не опасаться нового «потепления отношений» мужа и его первой жены^[131]. Ольга Ивановна Монигетти вспоминала, что после смерти маленького Льва Скрябина произошла «серьезная размолвка» между Александром Николаевичем и Татьяной Федоровной, а все переживания Скрябина закончились нервной болезнью… Обычно Александр Николаевич недолго переживал «удары судьбы», он редко «застревал» на прошлом. Будущее — лишь оно захватывало его целиком и заставляло работать, работать сверх человеческих сил. Прошлое он воплощал в «божественную игру», в творчество. Но всегда ли?..