Автор неизвестен Биографии и мемуары - Знаменитые авантюристы XVIII века
Де Линь говорит, что Казанова провел в этом замке последние четырнадцать лет своей жизни, а так как он, по свидетельству де Линя, умер в 1798 году, то, надо думать, что у Вальдштейна поселился в 1785 году. Можно было предполагать, что с этого момента жизнь Казановы будет протекать мирно, как и подобает в последней тихой пристани. Но это была не такая натура, чтобы жить тихо. Там, где не было ровнехонько никаких поводов для бурных вспышек, он сам с неподражаемым талантом создавал и возбуждал их. Надо только дивиться бесконечному терпению графа Вальдштейна, безропотно переносившего под своим кровом этого сварливого старичка, вечно терзаемого своим уязвленным самолюбием. Каждый день Казанова был чем-нибудь недоволен и брюзжал нестерпимо. Он ссорился за чашку кофе, за стакан молока; из-за блюда макарон поднимал целый содом. То он жаловался на повара, испортившего ему кушанье, то на конюшего, отпустившего с ним скверного кучера, то на собак, лаявших всю ночь и не дававших ему спать; то брюзжал, что его посадили за отдельный стол, так как по случаю большого съезда гостей за большим столом не хватило места. Утром его раздражал звук охотничьего рога, вечером сердил священник, пришедший обращать его в протестантскую веру. На другой день он поднимал историю из-за того, что утром граф не сказал ему первый «с добрым утром», из-за того, что ему подали слишком горячий суп «нарочно, чтобы он обжег рот». Попросил он пить, лакей замешкался немного — глядь, опять в доме гвалт! Он горько жаловался на то, что граф не познакомил его с каким-то важным гостем, сердился на то, что граф кому-то дал какую-то книгу из библиотеки, ничего не сказав Казанове, на то, что конюший не снял перед ним шапки. А всего больше раздражал Казанову вечный смех над ним, который он сам же возбуждал своими причудами. Так, например, вдруг ему вздумается разговаривать по-немецки, но его разговор выходит до такой степени комичным, что нет возможности не хохотать над ним, а он весь бурлит от злости, которая, в свою очередь, только усиливает смех. Иной раз он вздумает похвастать своими французскими стихами или начнет декламировать со смешными жестами итальянские стихи — и над ним опять-таки смеются. Иногда он при входе делал реверанс, как его учил шестьдесят лет тому назад знаменитый учитель танцев Марсель, либо являлся одетым в костюм, вышедший из моды полвека назад — и, конечно, возбуждал общее веселье. «Cospetto, — ругался он, — все вы сволочь, все вы якобинцы, вы относитесь с неуважением к графу, а граф выказывает неуважение ко мне тем, что оставляет вас ненаказанными!». Однажды он гордо сказал графу: «Я пробил пулею живот польскому генералу Я не дворянин по рождению, но сам из себя сделал дворянина!». Граф не мог не рассмеяться. Утомившись вечным брюзжанием старика, граф задумал попугать его и прикинулся оскорбленным; он вошел с серьезным видом к Казанове и подал ему пару пистолетов. Тот подумал, что ему предлагают дуэль, с жаром вскричал: «Мне поднимать руку на моего благодетеля!» — и расплакался от избытка чувств.
В последний год жизни Казанова стал заметно хиреть и падать силами; у него пропал его завидный аппетит; наконец, он слег и уже не вставал с кровати. Перед смертью он причастился, не утерпев и тут, чтобы не разразиться театральными словами и жестами. «Великий Боже, — воскликнул он, — и вы все свидетели моей смерти! Я жил, как подобает философу, и умираю, как подобает христианину!»
Жизнь и приключения графа Калиостро
Глава I
Встреча Казановы с таинственным богомольцем и его женою. — Джузеппе Бальзамо; данные для его жизнеописания. — Детство Бальзамо по его собственному рассказу. — Детство и воспитание по данным, добытым следственною комиссиею римской инквизиции. — Первые шаги Бальзамо на поприще искания приключений. — Проделка с ростовщиком Марано.
Джакомо Казанова, с приключениями которого мы только что покончили, описывает в последнем томе своих Записок одну довольно любопытную встречу. Мы с намерением исключили это место из его истории, так как оно прямо относится к биографии знаменитейшего из проходимцев прошедшего века, Джузеппе Бальзамо, именовавшего себя графом Калиостро (Cagliostro).
Казанова в это время вернулся из своего многострадального путешествия по Испании и жил в Южной Франции, в городке Э, недалеко от Марселя. Он жил в гостинице и обедал за общим столом. Однажды за обедом гости заговорили о каком-то странствующем богомольце, который только что прибыл в Э со своею женою. Эти загадочные пилигримы были итальянцы и пробирались пешком из Испании, куда ходили на поклонение знаменитому католическому святителю Иакову Компостельскому. По виду и поведению это были знатные люди; при входе в городок они щедрою рукою направо и налево раздавали милостыню. Говорили тогда за столом, что супруга богомольца чрезвычайно хороша собою и притом совсем молода, лет восемнадцати. Длинный путь, совершенный благочестия ради по пешему хождению, очень утомил красавицу, и она тотчас по прибытии предалась отдохновению. Остановились они в той же гостинице, где жил Казанова. Эта любопытная парочка благочестивых богомольцев очень занимала всех постояльцев, и они решили свести с нею знакомство. Казанова в качестве соотечественника пилигримов естественно выступил зачинателем в деле сближения публики с новыми гостями.
Выбрав удобный момент, вся любопытствующая компания с Казановою во главе ввалилась в номер богомольцев. Юная пилигримка сидела в кресле с видом глубоко утомленного путника. Она была в самом деле совсем молода и очень хороша собою; ее личико носило на себе отпечаток грусти, который еще усиливался и подчеркивался длинным латунным крестом, бывшим у нее в руках. При входе публики она положила крест на стол, встала с кресла и встретила вошедших весьма приветливо. Ее муж в это время с сосредоточенным вниманием возился над своим странническим хитоном, что-то в нем исправляя; он как бы хотел сказать, что ему не до посетителей, что он очень занят и что если кому нужно, пусть обращается к его спутнице. Ему было на вид лет двадцать пять; это был человек небольшого роста, довольно плотный; его красивая физиономия выражала смесь лукавства, смелости, бесцеремонности и плутовства; это была прямая противоположность с лицом его жены, которое дышало благородством, скромностью, наивностью и тем болтливым смущением, которое придает молодой женщине так много очарования. Оба они почти не говорили по-французски и заметно обрадовались, когда Казанова заговорил с ними по-итальянски. Молодая дама сообщила Казанове, что она римлянка, да в этом и надобности не было: ее родина сказывалась в ее красивом говоре. Что касается до пилигрима, то Казанова счел его за неаполитанца либо за сицилийца. Казанова справился потом о его паспорте; он был выдан в Риме, и в нем пилигрим был обозначен под именем Бальзамо. Она же называлась Серафима Феличьяни и осталась всегда при этом имени, сам же Бальзамо впоследствии превратился в Калиостро, да еще вдобавок в графа.
