Игорь Кон - 80 лет одиночества
Из такого настроения и склада религиозных понятий вышли два важных следствия, с которыми тесно связано возникновение раскола: 1) церковные обряды, завещанные местной стариной, получили значение неприкосновенной и неизменной святыни; 2) в русском обществе установилось подозрительное и надменное отношение к участию разума и научного знания в вопросах веры… В одном древнерусском поучении читаем: «Богомерзостен пред богом всякий, кто любит геометрию; а се душевные грехи – учиться астрономии и еллинским книгам; по своему разуму верующий легко впадает в различные заблуждения; люби простоту больше мудрости, не изыскуй того, что выше тебя, не испытуй того, что глубже тебя, а какое дано тебе от Бога готовое учение, то и держи»… Такой взгляд питал самоуверенность незнания: «Аще не учен словом, но не разумом, – писал про себя древнерусский книжник, – не учен диалектике, риторике и философии, но разум Христов в себе имею». Так древнерусским церковным обществом утрачивались средства самоисправления и даже самые побуждения к нему.
НАЦИОНАЛЬНО-ЦЕРКОВНОЕ САМОМНЕНИЕ <…>. Органический порок древнерусского церковного общества состоял в том, что оно считало себя единственным истинно правоверным в мире, свое понимание божества исключительно правильным, творца вселенной представляло своим собственным русским богом, никому более не принадлежащим и неведомым, свою поместную церковь ставило на место вселенской. Самодовольно успокоившись на этом мнении, оно и свою местную церковную обрядность признало неприкосновенной святыней, а свое религиозное понимание нормой и коррективом боговедения»[68].
Я не специалист по истории России. Если кто-нибудь докажет, что качество жизни русских крепостных было лучше, чем современных им англичан и французов, или что митрополитов в раю больше, чем кардиналов, я готов пересмотреть свою точку зрения. Но к истории русской сексуальной культуры идеи Ключевского определенно применимы.
Мир, в котором мы сегодня живем, неизмеримо богаче и интереснее советского. Никогда еще на моем веку в России не было такой разнообразной культуры, литературы, искусства и даже, при всех трудностях, общественных и гуманитарных наук. Это многообразие появилось не из потайных ящиков советских «внутренних эмигрантов», оно – результат выросшей свободы и открытости общества, творческую активность которого не смогла парализовать даже унизительная бедность 90-х годов. Но одновременно налицо рост ксенофобии, традиционализма, агрессивных нападок на культуру и цивилизацию. Что это – пережитки прошлого, которые раньше принудительно удерживались в тени, или ростки непривлекательного будущего?
В свете этого противоречия я должен оценивать и собственную работу. Ради чего я все эти годы плыл против течения? Стоило ли это делать? Если бы я верил, что мои сочинения могут изменить направление общественного развития, я был бы плохим социологом, а если бы замолчал – плохим гражданином. Социолог чем-то напоминает врача. Коль скоро законные опекуны больного твердо решили его уморить и доктор не может этому воспрепятствовать, он обязан подготовить документы, которые помогут будущему патологоанатому и судебно-медицинскому эксперту определить причину смерти. То есть консультант превращается в свидетеля обвинения. В данном случае патологоанатомом будет историк, второе издание «Клубнички на березке» адресовано прежде всего ему.
Что же касается моих книг и статей сексологического характера, то они адресованы не государству и его агентам – ничего хорошего мы от них никогда не дождемся, а частным лицам. Россия давно уже живет по формуле «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Многие из них не умеют плавать, но, возможно, готовы учиться. Одного молодого человека (старым приятнее думать, что они прожили свою юность в лучшем из миров, который разрушили завистливые пришельцы) мои книги научат, как правильно надевать презерватив, другого успокоят по поводу «размеров», третьему облегчат взаимопонимание с женой, а четвертому напомнят слова Грибоедова: «Мой друг, отчизна только там, где любят нас, где верят нам».
Свобода – это индивидуальный выбор, а научная книга – информация к размышлению. Не больше, но и не меньше. Как написано на воротах Бухенвальда, «каждому – свое».
Мужчина в меняющемся мире
Утренняя эрекция – это единственная вещь, которая делает мужчину загадкой природы.
Виктор ЕрофеевМой последний проект «Мужчина в меняющемся мире», которым я занимаюсь с 1999 г. (попытка осмыслить, как меняются мужчины и их представления о самих себе в современном мире, в котором они утрачивают былую власть и гегемонию), имеет длинную предысторию.
Теоретический интерес к проблеме половых различий возник у меня случайно. В Ленинграде я много лет работал с очень образованной машинисткой Н. Д. Раскиной, которая не только перепечатывала мои рукописи, но и внимательно их читала и иногда высказывала критические замечания. Когда я стал заниматься юношеской психологией, Нина Давыдовна сказала: «Игорь Семенович, то, что вы пишете, очень интересно, но ведь это все – о мальчиках. А где же девочки? Они многое переживают иначе».
Нина Давыдовна была права. Мужской тип развития был мне не только лучше знаком по личному опыту, но и казался теоретически универсальным, единственно возможным. Когда под влиянием этой критики (никто из коллег мне ничего подобного не говорил) я стал размышлять и читать специальную литературу, то вскоре открыл для себя новый увлекательный мир. Пол оказался не однозначной биологической данностью, а сложным и многомерным социальным конструктом, требующим многодисциплинарного подхода, а социально-психологические различия между мужчинами и женщинами – вполне реальными, важными, но вместе с тем – историческими.
Еще в советское время я посвятил этой теме несколько статей, она присутствует и в моих обобщающих работах. Это стимулировало и к чтению феминистской литературы. Первый опыт был разочаровывающим. В конце 1960 – начале 1970-х годов я переписывался с известным американским социологом Карлфредом Бродериком, главным редактором «Journal of Marriage and the Family». Однажды, посылая мне очередной номер журнала, Бродерик написал, что он должен мне понравиться, потому что его готовили марксистки-феминистки. Прочитав журнал, я ответил, что ни этот феминизм, ни этот марксизм мне не нравятся – такой вульгарный социологизм был у нас в 1920-х годах, возвращаться к нему незачем. Первые феминистские работы в антропологии действительно были наивно декларативными, но в них ставились серьезные вопросы, следующее поколение ученых стало обсуждать их предметно, после чего игнорировать их стало уже невозможно.
