Игорь Кон - 80 лет одиночества
Однако, и это тоже отмечали некоторые рецензенты, моя «историческая прелюдия», посвященная дореволюционной России, была во многом поверхностной. Следующая книга «Сексуальная культура в России: Клубничка на березке» (1997), написанная по гранту Российского гуманитарного научного фонда и адресованная российскому читателю, была не повторением американского издания, а самостоятельным произведением, где многое было исправлено и дополнено. Я пытался рассмотреть уже не только сексуальную революцию, но историю русской сексуальной культуры в целом, причем меня интересовали не столько отдельные красочные детали, сколько общая логика исторического развития, ключ к которой я нашел в теории В. О. Ключевского. Хотя книга нашла своего читателя, похоже, что мои главные мысли отчасти потерялись в фактическом материале. Более четко я сформулировал их несколько позже, в статье «Сексуальность и политика в России» в сборнике «Сексуальные культуры в Европе» (1999). Впрочем, в середине 1990-х годов серьезных исследований по истории русской сексуальной культуры было настолько мало, что любые обобщения выглядели одинаково спекулятивными.
В последующее десятилетие и в России, и за рубежом появилась новая научная литература по истории дореволюционной русской сексуальной культуры. Обогатились и наши представления о советском и постсоветском времени. На основе массовых сексологических опросов теперь можно зафиксировать динамику сексуальных ценностей и поведения россиян, включая молодежь и подростков, не только в краткосрочной перспективе, но и в масштабе трех поколений. Много нового появилось в русле гендерных исследований. Это позволило мне не только дополнить второе издание «Клубнички на березке» (2005) ранее неизвестными фактами, но и пересмотреть некоторые прежние суждения.
А самое главное – изменилась моя точка отсчета. Первая половина 1990-х была временем идейного разброда, когда преобладал пафос разрушения советского мира. Мы знали, откуда идем, но плохо представляли себе – куда. Для долгосрочных прогнозов было мало времени и данных, одним их заменяли страхи, другим – надежды. К началу XXI века связь времен несколько прояснилась. В обществе в полный голос зазвучали «реставрационные» мотивы, желание вернуться «к истокам».
Сексуальная контрреволюция не была для меня неожиданной. В 1994—95 гг., отвечая на вопрос: «Что будет с нами дальше?» – я выделил три возможных варианта развития, подчеркнув, что в случае победы консервативных сил, «одной из первых жертв возрожденной большевистской (пусть даже под религиозным флагом) сексофобии станет именно эротическая культура. На практическом поведении людей, особенно молодежи, это не отразится, городская среда по самой сути своей предполагает плюрализм, сексофобия ей несозвучна. Однако сексологические издержки при этом углубятся политическим конфликтом поколений, травлей сексуальных меньшинств, усилением сексизма и мужского шовинизма»[67].
Для историка и социолога сексуальная контрреволюция не менее интересна, чем сексуальная революция, а то, что этот процесс не завершен, лишь обостряет интригу. Во втором издании книги я пытался не только описать историю отечественной сексуальной культуры, но и ответить на следующие вопросы: каково на самом деле то «прошлое, которое мы потеряли», насколько оно однозначно, не является ли оно продуктом нашего собственного воображения, стоит ли к нему возвращаться, даже если бы это было возможно, и к чему могут привести такие попытки?
Эта большая (437 страниц) книга, с библиографией из 600 названий, состоит из трех частей. Первая часть, основанная целиком на литературных источниках, содержит исторический очерк сексуальных установок, ценностей и поведения россиян с дохристианских времен до 1917 года, рассматриваемых в контексте социально-экономического и культурного развития страны; при этом, вопреки модным глобальным теориям «русского Эроса», подчеркивается социально-классовая неоднородность и внутренняя противоречивость русской сексуальной культуры. Вторая часть, «Советский сексуальный эксперимент», дает подробный анализ сексуальной политики Советской власти, раскрывает социально-политические причины и печальные социокультурные и демографические последствия большевистской сексофобии и показывает особенности начавшейся в 1960-х и достигшей пика в 1990-х годах сексуальной революции. Третья часть, «Сумма и остаток», описывает состояние сексуальной культуры современной России, включая подростковую и юношескую сексуальность, проблемы сексуального и репродуктивного здоровья, сексуальные права человека, проституцию, отношение к эротике, положение сексуальных меньшинств и т. д. В последней главе, «Полный назад?», анализируются причины и следствия начавшейся в стране «сексуальной контрреволюции». В качестве эпиграфа к ней я привожу строки Максима Горького:
У синего моря урядник стоит,
А синее море шумит и шумит.
И злоба урядника гложет,
Что шума унять он не может.
Наряду с разнообразными литературными источниками и данными социальной статистики, в книге широко используются данные многочисленных, в том числе неопубликованных, сексологических опросов, включая наши собственные. На сегодняшний день это самое крупное историческое исследование такого рода.
История сексуальной культуры интересна не только сама по себе (речь идет о важном аспекте общественной и личной жизни), но и тем, что она позволяет лучше понять общие свойства и особенности российского публичного дискурса, который во всех своих аспектах остается скорее этатистским, государственническим, чем либертарианским. Многие вопросы, которые на Западе давно уже обсуждаются прежде всего, а то и исключительно, в контексте прав человека, в России рассматриваются под углом зрения и в терминах обеспечения национальной (читай: государственной) безопасности. Командно-административный, бюрократический пафос (я назвал бы его кагэбэшным этосом) делает официальный российский дискурс охранительно-репрессивным и одновременно утопическим, потому что в своей реальной жизни россияне, как и все нормальные люди, любят, трахаются и рожают (или не рожают) детей не по политическим, а по личным мотивам, на которые ни административные меры, ни патриотическая риторика не влияют.
Иллюзорность характерна для обоих участников диалога. Государство (и иная светская и духовная власть) воображает, что оно может и должно контролировать частную жизнь своих подданных, а те, в свою очередь, верят, что власти обязаны обеспечить им не только материальное благополучие, но и счастливую личную жизнь. Хотя власти прекрасно знают, что личная жизнь граждан от них, властей, совершенно не зависит, а молодые люди ищут моральных и прочих наставлений где угодно, но только не у начальства.
