Всеволод Иванов - Партизаны
Кузнец был низенький, кривоногий человек с длинными руками. Когда его повели, он торопливо заморгал глазами и заплакал.
- Мокроглазый! - сказал презрительно Висневский. За последние дни ему много приходилось видеть слез и хотелось увидеть смелого и веселого человека.
Кузнеца отвели к поскотине и тут у избушки сторожа пристрелили.
В этом же селе уланы вечером надолго ушли куда-то и возвратясь многозначительно друг дружке подмигивали и хохотали. Но, как и везде, никто не жаловался. Уже поздно вечером, по куску разговора, прапорщик понял, что они насиловали девок, и это ему было неприятно, а вместе с тем и радостно знать. Неприятно потому, что в городе насилия над женщинами не любили больше, чем даже расстрелы, и за это мог быть порядочный нагоняй, а радостно потому, что прапорщику давно хотелось обнять здесь на просторе простую, пахнущую хлебом, деревенскую девку, а если не поддастся сама, то изнасиловать. Прапорщику казалось, что все презирающие насилие лгут и самим себе, и другим.
На другой день приехали в Улею - это было ровно неделя с того дня, как здесь убили милиционера. Так же стояли темные избы, так же блистали радугой зацветшие стекла окон и улица была узенькая, как обшлаг сибирской рубахи, темная и прохладная. На горе, как лицо девицы в шубном воротнике, тонул монастырь в лесу. По мосту постукивали копытцами овцы; пахло черемухой и водой от речки.
Мужики были на пашне. Висневский строго приказал старосте собрать их к вечеру, а сам прилег под навес на телегу и уснул. Уланы зарезали у старосты овцу и стали жарить ее посреди двора. От костра летели искры, староста боялся пожара, но ласково улыбался и семенил вокруг улан.
На сутунчатый высокий заплот вскочил с усилием, помогая себе крыльями, петух и кукурекнул. Один из уланов прицелился и выстрелил. Петух, как созревший плод, грузно упал на землю. И тут староста ласково улыбнулся и проговорил:
- Ишь, ведь, убил.
Улан взглянул на притворявшегося старикашку, ему захотелось выстрелить в эту ровную, как столешница, грудь. Он отложил ружье.
Под вечер собрались мужики. Прапорщик отобрал десять из них самых страшных на вид и велел посадить в избу, приставив часового. Остальных мужиков уланы выпороли и отпустили.
Прапорщик спросил старосту:
- А те, что убили - скрылись?
- Так точно, - ответил поспешно староста.
- И не знаешь где?
- Не могу знать.
Прапорщик выгнал старосту и велел позвать учителя.
- Садитесь, - сказал прапорщик Кобелеву-Малишевскому. - Очень рад познакомиться с культурным человеком.
Прапорщик не любил деревенских учителей и от мужиков, по его мнению, они отличались только бритьем бороды. Так и этот хлипкий и конфузливый человек ему не понравился.
Прапорщик угостил Кобелева-Малишевского маньчжурской сигареткой и спросил:
- Как вы живете в такой берлоге?
- Привычка.
Кобелев-Малишевский чувствовал свою застенчивость и ему было стыдно. "Вот одичал-то", подумал он и затянулся крепче, а затянувшись поперхнулся, но кашель превозмог.
- Ну, - недоверчиво проговорил прапорщик, - не могу поверить, чтобы к такому месту привыкнуть можно. У вас, наверное, другие причины есть.
Кобелев подумал, что прапорщик может быть подозревает его в большевизме, и торопливо сказал:
- Мамаша у меня на руках, братишки. А в городе, знаете, тяжело жить. Теперь в деревню тянутся.
- Да, в городе не легко. Понятно.
Прапорщик подумал, о чем бы еще поговорить, и спросил:
- А крестьяне не теснят вас?
- Да как сказать... Не особенно... Известно, тайга, народ, сами знаете.
- Бродяги все у вас. И жулики.
Прапорщик поднял кверху брови.
- Много здесь еще крови прольется.
- Много, - согласился поспешно учитель.
- А вы как, не присутствовали тут... при безобразии-то?
- Нет, не пришлось.
- А кто убил, знаете?
Учитель подумал, что скрывать не к чему, и так, наверное, мужики сказали, - он назвал плотников и Селезнева. Прапорщик расспросил еще кое-что и спросил фамилию:
- Кобелев-Малишевский, - сказал учитель.
- Странная фамилия, - удивился прапорщик. И тогда учитель начал излагать, каким путем образовалась эта фамилия. В конце рассказа он, как и всегда, разжалобился сам и как ему показалось, что разжалобил и прапорщика. Висневский сочувственно пожал ему руку и протяжно сказал:
- Да, невыносимо культурному человеку здесь жить.
Учитель выругал мужиков, вспомнил плотников и тех тоже выругал и сказал, протягивая руку с растопыренными пальцами к прапорщику:
- Вот, пятеро, а против государства идут. Залезли, как сычи на Смольную гору, и думают уйдут.
- Куда? - оживляясь, спросил прапорщик.
Учитель вдруг понял свою ошибку.
- Простите меня, - сказал он, побледнев.
Прапорщик озабоченно прошелся по горнице и, подойдя к учителю, взял его за талию:
- Ничего, - сказал он, - ну, проговорились и ничего. Я не выдам вас. Я понимаю. С мужиками иначе как бы вы стали жить. Это хорошо.
Выходя от старосты, учитель испуганно и озадаченно спрашивал себя:
- Вот дурак!.. вот дурак!.. Ну, как ты это, а? Как?..
И опасные темные мысли торопливо заерзали в его мозгу.
Немного спустя прапорщик призвал старосту и сказал строго:
- Завтра ты меня поведешь на Смольную гору. Далеко тут? Смотри, у меня карта есть, не ври.
Староста, заминаясь, проговорил:
- Десять... верст...
Замирая сердцем, прапорщик подумал:
- Есть... не уйдут...
А вслух заносчиво сказал:
- А пока я тебя арестую, понял. Садись тут и не двигайся.
Староста сел, поцарапал у себя за пазухой, зашептал что-то про себя и подумал:
- Вот засолил, паренек.
Прапорщик почистил запылившийся национальный значок на левом рукаве и приказал денщику:
- Готовь ужин.
В день, когда прапорщик с уланами поехал ловить на Смольную гору бунтующих мужиков, эти пятеро скрывающихся людей - четыре плотника и Антон Селезнев из Улеи - тоже шли на Смольную гору ночевать, но только не со стороны Золотого озера, где ехали уланы, а с востока - по осиновой черни.
При восходе солнца было еще душно.
- К дождю, - сказал Селезнев.
Шли друг за другом гуськом. Травы были по горло, ноги липли к тучной, влажной почве. Тонко пахло узколистыми папоротниками и светлозелеными пучками, дикая крапива свивалась вокруг ног. Подгнившие от старости темные осины, сломленные ветром, на половину уткнулись верхушкой в большетравье и приходилось итти под них как в ворота.
Кубдя отвык ходить чернью и ругался:
- Тут пчела-то не пролетит, не то што человек. Чтоб озером-то пойти.
Селезнев обернулся и сказал:
- А матри, парень, кабы озадков не было!
- А што?
