Валериан Альбанов - На Юг, к Земле Франца-Иосифа
Это время дня было у нас самое приятное и оживленное. Разговоры не прекращались и все время вертелись около вопроса, когда мы увидим землю, как пойдем по ней к земле обетованной, мысу Флора, что там найдем и как устроимся. Намокшие за день пимы или сапоги мы предварительно оставляли на ветру надетыми на лыжные палки, и за ночь они обыкновенно просыхали. Этими вечерами я пользовался для записывания в дневник происшедшего за день, а если удавалось взять высоты солнца, то и для вычислений. Но гораздо хуже было наше дело, если в этот день у нас не было топлива. В такие «холодные» вечера оживления уже не было. Мрачные, озябшие, сидели мы по своим углам, закутавшись в малицы, ели сухари и заедали их маленькими кусочкам льда. К сухарям мы, правда, получали по ложке русского масла, но оно было тоже мороженое и горячей пищи заменить не могло. Отсутствие питьевой воды было очень чувствительно, лед плохо заменял ее, а после сухарей жажда мучила порядочно. Правда, много времени спустя некоторые из нас стали пользоваться и морской водой, размачивая в ней сухари или делая нечто вроде тюри, в которую прибавляли немного сушеного луку. Первое время при этом мы чувствовали неприятную горечь от морской воды, но скоро привыкли и не замечали уже ее. Суп же и похлебку мы всегда варили из морской воды, прибавляя в нее только немного льда. «Холодных» же вечеров у нас было достаточно, в особенности в первой трети нашего пути… Полыней не было, а следовательно, не было и тюленей, которые давали нам и пищу и топливо, про медведей же и говорить нечего: в этой части пути мы не видели даже и следов медвежьих.
Самое неприятное время дня было утро, когда, согревшись за ночь в теплых малицах, приходилось погрызть наскоро сухарей без горячего чая и выходить на холод. Не снимая еще малицы, мы принимались собирать наши пожитки, подстилки, складывать палатку, зашнуровывать и увязывать каяки.
Но вот и все готово: с неохотой снимаем мы малицы, так как в них тянуть каяки по глубокому снегу нельзя, бросаем их на каяки, одеваем лямки и тяжело трогаемся в путь. Если при этом еще была пасмурная погода, метель или сильный мороз, то наше настроение и совсем портилось. Безотрадным, бесконечным казался нам наш путь и никогда, казалось, не настанет теплое время года, никогда не доберемся мы до полыней, которых так страстно ждали. Мы все еще надеялись, что будут нам попадаться попутные полыньи, по которым нам удастся так скоро и удобно плыть на каяках, стреляя по пути тюленей; но полыней не было.
На десятый или одиннадцатый день после нашего отхода со «Св. Анны», когда мы были от нее в верстах сорока, три матроса: Пономарев, Шабатура и Шахнин — не выдержали и стали просить меня отпустить их обратно на судно, так как они устали и не надеются дойти когда-нибудь до берега. Эти матросы, собственно говоря, отнюдь не были слабее других, и я бы даже сказал, что, напротив, они были здоровее многих. Но они ожидали дней через пять, через шесть увидеть землю, а дней через десять уже высадиться на нее. Идти же по дрейфующему льду месяц, а может быть и больше, им вовсе не нравилось, и они предпочитали вернуться на судно, где пока они могут жить сравнительно в тепле и сытно. Так как все уходили с судна добровольно, без всякого принуждения, к тому же наше положение я считал далеко не блестящим, то я и не счел себя вправе противиться желанию этих трех лиц.
Метелей за эти дни не было, лед был в сравнительно спокойном состоянии, т. е. перестановок отдельных ледяных полей относительно друг другу мы не замечали, а след, оставленный семью нартами и четырнадцатью людьми, был слишком заметен, так что найти дорогу на «Св. Анну» было возможно. Уходящие отказались брать с собой нарты с каяком. Взяли с собой винтовку, патроны, теплую одежду, заспинные сумки с сухарями и на лыжах отправились в путь. Я полагаю, что на следующий день они прибыли благополучно на «Св. Анну».
На всякий же случай мы решили простоять еще сутки на месте, чтобы ушедшие могли вернуться к нам, если почему-либо потеряют дорогу на судно. За это время мы разобрали двое нарт и два каяка на топливо. Обшивку с каяков мы сначала стелили в палатке на снег, но потом и ее пришлось сжечь.
Пономареву я дал письмо для передачи Брусилову, в котором описал наше положение. Таким образом, теперь нас при пяти нартах осталось 11 человек: Луняев, Максимов, Нильсен, Конрад, Смиренников, Регальд, Баев, Архиреев, Шпаковский, Губанов и я сам.
Способ нашего передвижения оставался все тот же, т. е. мы продолжали перетаскивать свои нарты в большинстве случаев за два приема, а иногда и за три.
Очень редко попадались нам большие поля молодого льда с тонким и крепким слоем снега. Но изредка все же бывали такие счастливые для нас дни. Тогда уж мы тащили все нарты сразу и были очень довольны, что не придется нам проходить путь дважды. Если же при этом еще был попутный северный ветерок, то мы ставили на каяках паруса, которые хотя и немного, но помогали нам.
Приближалась весна. Сильнее прогревало солнце в полуденное время, но таяния еще не было. Снег только начал покрываться тонкой, гладкой матовой коркой, очень сильно отражающей свет. В конце апреля почти у всех нас стали болеть глаза. На «Св. Анне» только некоторые из нас страдали этой болезнью, и обыкновенно она скоро проходила после того, как больной посидит несколько дней в помещении. Настоящих предохранительных снеговых очков у нас не было. Еще на судне машинист Фрейберг сделал нам всем по паре очков, но нельзя сказать, чтобы эти очки достигали своего назначения. Стекла для них делали из темных четырехгранных бутылок от «джина». Надев такие очки, мы ничего не видели впереди, поминутно спотыкались в ропаках, перевертывали нарты, падали сами, но глаза по-прежнему болели невозможно, и слезы текли горячими струями. В передних нартах обыкновенно шли счастливцы, «зрячие», а «слепцы» тянулись по следам, с закрытыми глазами, только по временам посматривая сквозь ресницы на дорогу. Но бывали дни, когда глаза болели у всех и болели нестерпимо, тогда уж приходилось целый день сидеть в палатке, ожидая, когда отдохнут глаза от этого нестерпимого, сильного света. Глаза болели не только при ясной солнечной погоде. Часто небо было покрыто облаками, солнце не было видно, даже горизонт был закрыт какой-то мглой, но глаза болели не меньше. Если утихала самая резь в глазах, то в них оставалась еще какая-то муть, и все предметы мы видели как бы в тумане.
Тяжел, мучителен был наш путь, но еще мучительнее становился он, когда болели глаза. Живо, как будто это было только вчера, встает перед моим мысленным взором следующая картина, которой я, кажется, никогда не забуду.