Тур Хейердал - По следам Адама
Непросто объяснить, почему в таком раннем возрасте я начал подозревать, что, нанося вред окружающему миру, мы можем навредить себе. Возможно, дело в том, что с самого детства я привык воспринимать мир вокруг себя как нечто неустойчивое, постоянно меняющееся. Мать постоянно говорила о Дарвине, об эволюции. Ничто не казалось мне вечным.
Мама потеряла свою мать в детстве, и с тех пор у нее были сложные отношения с Иисусом. Ее мать, болезненная женщина, часто говорила, как ей не терпится снова встретиться с Христом. В юности маму отправили учиться в Англию, и вернулась она убежденной дарвинисткой: все, в том числе и люди, от поколения к поколению становятся лучше и умнее. Отец, в отличие от матери, был не столь вольнодумен. Из Германии, где он учился пивоваренному делу, он вывез убеждение Мартина Лютера, что Господь создал этот мир и не в людских силах изменить его. Он с радостью принимал жизнь такой, какая она есть, и не тратил времени на неразрешимые проблемы. Он никогда не произносил таких слов, как «Бог» или «Иисус», но возносил свои молитвы некоей силе на небесах и, похоже, в равной степени уважал и того, и другого.
«Вот они, плоды прогресса», — говаривала мама, указывая на пылесос или электроплиту. Человек ее поколения все-таки воспринимал как чудо воду, вскипевшую от каких-то проволочек, без помощи огня. Отец не был столь убежден, что человечество становится лучше. Газеты пестрили сообщениями о новых видах смертельного оружия, о политических бурях, о гонке вооружений, развернувшейся буквально на другой день после кошмарной мировой войны с ее ипритом, взрывчаткой, минами и подводными лодками. Норвегия держала нейтралитет, но немало невинных норвежских рыбаков пошло ко дну вместе со своими кораблями. Океан превратился в огромное кладбище и начал казаться мне чем-то зловещим.
Одно из моих первых воспоминаний: я на улице и пытаюсь вскарабкаться на старую, выветрившуюся ступеньку на невысокой горке. Никогда не забуду этот первый в жизни миг самостоятельности. Я уполз от своих одеял и от своей няньки и попробовал забраться на такую высокую ступеньку, что, в конце концов, решил ползти в обход. И вот тогда, уткнувшись лицом в траву, я обнаружил, что муравьям приходится так же тяжело, как и мне. Один попробовал забраться на травинку. Совсем уж крошечные жучки усеяли лист красными точечками, и рядом с ними зеленая гусеница казалась огромным драконом, сидящим опершись на хвост и, раскачиваясь из стороны в сторону, осматривающим окрестности. И вдруг откуда-то налетела Лаура, подхватила меня и утащила далеко-далеко от вновь обнаруженного мира.
Когда я стал немного постарше, меня как-то вели мимо небольшой горки золотого морского песка. Я вырвался из рук взрослых, запустил пальцы в мелкий легкий песок и внезапно обнаружил, что горка куда-то исчезла, а вместо нее я смотрю на волшебный мир крошечных игрушек. Они были такие маленькие, что взрослые не могли бы их разглядеть, а мои пальцы оказались слишком толстыми, чтобы схватить их. Одни походили на кукольную посуду, другие — на трубы, третьи — на морские раковины, только уменьшенные в тысячи раз. Когда меня оттаскивали, я горько рыдал от огорчения. Ну как мог я рассказать о своих открытиях этим взрослым, таким большим, что они даже не могут увидеть фантастический мир, скрытый в обыкновенной горке песка? Именно тогда я понял впервые в жизни, что есть вещи, скрытые от взгляда даже самых больших и самых умных людей.
А потом пришла очередь исследовать подводный мир. Мне стукнуло пять лет, и я не обнаружил там ничего хорошего. Впрочем, я был не готов. Даже не захватил купального костюма. Зима была в самом разгаре, и мама одела меня в теплую одежду, тяжелые башмаки и шапку с ушами. Я стоял на толстом льду — настолько толстом, что, по утверждению отца, он и слона бы выдержал. По крайней мере, он выдерживал вес стоявшей рядом со мной коренастой лошади, запряженной в сани. На самом краю льда двое одетых по-зимнему мужчин то вытаскивали из черной воды огромную пилу, то вновь опускали ее под воду. Они выпиливали здоровые куски стеклянного льда и складывали их на сани.
Отец купил плотину, лежавшую в границах города. Во время длительной датской оккупации она являлась частью графского парка. Теперь замок стал городским музеем, а моя мама — его председателем. Но отца больше всего интересовала плотина и пруд, источник льда для пивоварни.
Я просто ждал, когда взрослые, наконец, уедут. Мальчики, большие и маленькие, прижавшись носами к проволочному забору, ждали того же. Двое с пилой были работники пивоварни, и скоро им предстояло увезти свежевыпиленные льдины в ледник. Круглый год клиенты фабрики получали ледяные блоки, равно как пиво и содовую воду. Тогда еще не изобрели холодильников, но люди заводили специальные ящики, куда раз в неделю укладывался лед. Лед хранился на огромных складах пивоварни под толстым слоем опилок.
Наконец, работники уехали, и, дождавшись, когда утихнет колокольчик, я побежал к воротам с ключом в руке.
Помню, с каким восторгом я наблюдал за мальчишками. Самые старшие из них с разбега прыгали на плававшие около берега льдины и тут же прыгали назад. Они проделывали все так быстро, что возвращались на толстый лед раньше, чем льдины успевали перевернуться.
Их занятие показалось мне интересным. Я решил показать себя во всей своей красе. Сосредоточился, разбежался, прыгнул. Но не успел развернуться для прыжка назад, льдина перевернулась у меня под ногами, и я очутился в совершенно другом мире.
Изо всех сил я старался вернуться к приятелям, но не мог найти дорогу обратно. Казалось, я помнил, где находилась черная полынья, но моя голова и нос встречали только темный и холодный ледяной потолок. Я не знал тогда, что если сверху прорубь кажется темной, а лед светлым, то изнутри все наоборот. Если смотреть снизу, через отверстие под воду проникает свет, а сплошной лед отражает лучи. Я совершенно запутался и ничего не соображал, и это все, что я запомнил из своего заплыва. Очевидно, кто-то из мальчишек схватил меня за отчаянно дергавшуюся ногу и вытащил наружу. Я пришел в себя от собственных воплей, которыми я разразился, когда кто-то предположил, что я мертв. Это допущение так меня напугало, что я постарался убедить всех в его ошибочности. Замерзший и мокрый, я припустил к дому, к теплой постели и к материнской заботе, которая окончательно уверила меня, что я все-таки выжил.
Однако полностью в безопасности я почувствовал себя, только когда отец вернулся с работы и мы с ним произнесли слова молитвы. Это был наш с ним общий секрет, дававший нам ощущение тепла и спокойствия. Мама никогда не присоединялась к нашим молитвам. Иногда, когда до нас доносился скрип ступенек под ее ногами, я быстро нырял в кровать, а отец тут же уходил из моей спальни. Однажды они встретились прямо за порогом моей комнаты, и я услышал, как мама спросила дружелюбно, но с упреком: «Ну и чему ты учишь мальчика?»
