Владимир Писарев - Бронзовый щелкунчик: Волшебные сказки
Проснулся он лишь на второй день. Огляделся, никак понять не может, как это он в клетке железной очутился да еще в каком-то подвале. Но вот сам царь в подземелье пожаловал и спрашивает:
— Ну что? Чья взяла? Вот будешь теперь до конца дней своих на воде да на хлебе сидеть. Узнаешь, как государю дерзить!
А Боровик ему в ответ:
— Отпусти меня с Богом, премудрый повелитель. Я тебе за милость такую здоровенную бочку, полную золота, дам.
— И где же бочка эта?
— Под тем самым кленом, где осы тебя и твоих людей искусали. Но учти, что без моего разрешения золото тебе не взять — осы не подпустят.
Нахмурился царь, взглядом сердитым узника окинул и говорит:
— Это мы еще посмотрим. Нешто я на ос твоих управу не найду?
Тут он из темницы вышел и, недолго думая, приказал клен вместе с осиными гнездами сжечь.
Сказано — сделано. Люди царские подводы сеном нагрузили, темной ночью в лес поехали, целые стога под кленом соорудили да подожгли. Тото пламя заиграло, то-то столб огня в небо поднялся. Осы в гнездах от жара нестерпимого проснулись, зажужжали, заметались, да только поздно, так вместе с деревом и сгорели.
Утром царь велел пепелище разрыть, сокровища разыскать. Разрыли землю, здоровенную бочку на свет божий вытащили, а в бочке золотых монет полным-полно.
Доволен государь, решил по случаю поимки Боровика праздник учинить. Созвал гостей со всего царства своего, велел столы накрыть да гулять три дня и три ночи кряду.
Вот и веселье кипит. Столы яствами ломятся, вино рекой льется, гости повелителя своего славят, здравицы в его честь звучат. Только вдруг в разгар пира, среди ночи, из темного коридора крик какой-то раздался. Громкий, жуткий крик! Оказалось, что гадюка каким-то образом во дворец забралась, да лекаря, того самого, что Боровика хитростью взял, и ужалила. И умер лекарь в муках.
Узнал государь, что случилось, тут же приказал клетку с Боровиком из темницы вытащить, во дворе крепостном поставить. Подошел к клетке и спрашивает:
— Признавайся, злодей, твоих рук дело? По твоему наущению змея лекаря погубила, праздник мне испортила?
А старичок помалкивает, ни слова в ответ.
— Отвечай же! — гневается царь. — А не то велю тебя в реке утопить!
Но тут садовник Ерофей слово взял, за Боровика вступился:
— Не вели, государь, старца немощного казнить. Это он зерна дал, зерна того прекрасного вьюнка, что крепость твою украшает.
— Вот оно что?! — сердится царь. — Коли так, то пойди, Ерофей, возьми топор да немедля вьюнок этот и выруби!
— Не могу, — отвечает Ерофей, — рука не поднимется.
Осерчал государь пуще прежнего, приказал витязю своему за топор взяться, а тот в ответ:
— Не гневайся попусту, государь, не губи вьюнок, старика пощади. Он же меня пощадил, из волчьей ямы вызволил. А в другой раз, кабы не Боровик, отдали бы меня чудищу на растерзание.
Тут уж царь не стерпел, позвал слуг своих верных, для всякого дела пригодных, да приказал садовника и витязя в острог упечь, а клетку со стариком прямо с крепостной стены в водопад, в бурливые воды сбросить.
Сказано — сделано. Садовника и витязя в тюрьму заточили, клетку с Боровиком в реку сбросили.
Взялись царевы слуги за топоры да пошли вьюнок изводить. Вот рубят они его, топорами в поте лица машут, и с каждым ударом чудится им тихий плач, стоны слышатся.
— Попусту трудитесь, — лепечет умирающий вьюнок. — Спелыми зернами земля вдоль стен усыпана, каждому зернышку время взойти придет…
Но не услышали государевы слуги этих слов. Сам же царь в опочивальню удалился, с досады вина выпил да спать лег. И приснился ему сон.
Высоко поднялся вьюнок, тонким зеленым кружевом укрыл старую башню от основания и до самого верха. Поблескивает, колышется, волнами играет свежая листва, нежным шелестом отзывается на легкое дыхание ветра. На самом верху башни Мария, любимая дочурка. Стоит себе, улыбается, птиц из ладошки своей крохотной кормит. Но только что это? Змея по стене ползет, пасть свою страшную разевает, Марию ужалить хочет…
Проснулся государь, с постели вскочил да к дочурке бегом. В спаленку ее вбежал, и показалось ему, будто бы гадюка по полу ползет, к детской кроватке подбирается! Закричал он, дитя из постельки выхватил да скорее прочь. Тут и стража в спаленку ворвалась, чтобы саблями змею изрубить, да только оказалось, что вовсе и не змея это, а поясок от платьица детского.
Царевна же, среди ночи пробудившись, на отца глядит, понять ничего не может.
— Что с тобой, папенька? — спрашивает. — Отчего не спится тебе? И отчего головушка твоя белой стала? Каждый волосочек словно инеем покрылся…
— Сон дурной приснился, доченька, — отвечает государь, — оттого к тебе и пришел.
— А мне гадюки снились, — лепечет Мария, — такие страшные… Уж коли так случится, папенька, что приползут сюда змеи и умру я от их укусов, то вели похоронить меня возле башни, где вьюнок свои корни пустил.
Молчит государь, зубы стиснул, совладать с собой не может.
С той поры потерял он покой. Повелел охранникам день и ночь возле царевны быть, от всякой напасти ее беречь. Сам которую ночь не спит, словно привидение по крепости бродит, и всюду змеи ему мерещатся.
И однажды в тихую лунную ночь поднялся он на крепостную стену, на ту самую стену, с которой Боровика в реку сбросили, и послышалось ему, будто бы тот из глубины водопада его окликивает, к себе зовет. Дивится царь. "Как же это? — думает. — Нешто жив старик?" Тут он на потайную лестницу пошел, что к самой реке, к водопаду вела. Спустился вниз, к основанию скалы, а там вода ревет, гудит, да так, что уши закладывает Сквозь шум воды тоненький, ехидный голосок Боровика пробивается.
— Обманул ты меня, премудрый повелитель. Обещался на хлебе да на воде держать. Воды-то у меня здесь предостаточно, а вот хлеба который день нет…
Замер царь, ушам своим не верит, а Боровик свое гнет:
— Ты самолично на дно речное ко мне явись да хлеба принеси, а уж я-то в долгу не останусь — доченьку твою тревожить не буду. Ни единой змеи, даже самой маленькой змейки к ней не подошлю.
Тут царь словно очнулся, вверх по ступеням поспешил, скорее в пекарню дворцовую. Взял каравай хлеба побольше, обратно поторапливается. Спустился вниз, перекрестился, на ревущий поток воды еще раз глянул, в темную бездну водопада взор безумный устремил, того и гляди с караваем в руках туда бросится. Но тут голос Боровика снова раздался.
— Одумайся, — говорит Боровик, — понапрасну себя не губи. О доченьке подумай, каково ей без отца будет.
Оторопел государь, взглядом вокруг порыскал да прямо напротив себя, за водопадом врага своего разглядел. Вот он на камешке сидит да пальчиком, как и прежде, грозит.
— Как же это? — кричит царь — Как же уцелел ты?
— Это уж мое дело, — отвечает старец. — А тебе, премудрый повелитель, одно лишь скажу: живи, но только помни этот урок!
Тут Боровик встал да в сторону леса ушел.
Царь же в покои свои возвратился, но жить в крепости более не смог. То ли страх перед Боровиком, то ли обида, то ли совесть его мучила трудно сказать, — но уехал он в другие края. Покинули люди крепость, и пришла она в запустение.
Вот и конец истории. Прошло много-много лет. Но по-прежнему шумит на реке водопад, и руины крепости высятся на скале, и голубеют над ними цветочки вьюнка.
И где-то на дне речном меж камней покоится старая ржавая клеть, и где-то в чащобе, у основания могучей ели, от которой теперь остался лишь большой трухлявый пень, лежит железный мешок колдовской.
Как воевода своим умом зажил
Давным-давно жил на окраине Руси воевода.
Жил не тужил, воеводством своим правил. Был он вдов, но по причине преклонных лет своих о новой женитьбе даже и не думал. Да, не думал, но лишь до той самой поры, пока не повстречалась ему Настенька, красная девица, дочка купеческая.
Повстречалась в Пасху на ярмарке, среди праздничного гомона и веселья. "Христос воскресе", — всего-то сказала Настенька, с этими словами воеводу обняла, расцеловала и дальше пошла. А он стоит как вкопанный, словно к посоху своему прирос, молчит, вслед девице глазищи из-под бровей таращит. Люди глядят, украдкой посмеиваются, меж собой шушукаются: "Разобрало, мол, старика-то, того и гляди за молодушкой бегом припустится".
Но вот постоял он, постоял да домой воротился, к делам своим государственным. А дело-то на ум нейдет! В голове-то Настенька, словно заноза какая засела. Как ни крути, за что ни возьмись, а все щечки ее бархатные вспоминаются, все поцелуи ее покоя не дают.
День прошел, другой, третий, а воевода сам не свой, места себе не находит: не ест, не спит, лишь о Настеньке думает. Думал-думал, да так ничего толком и не придумал, а потому решил с хитрецом одним посоветоваться. Хитрец этот, а звали его Филимоном, на службе у воеводы состоял, и ни много ни мало, а предводителем городской стражи. Был он услужлив да льстив, во всех делах воеводе угождал, потому и ходил у него в любимчиках.
