Виктор Виткович - Сказочные повести. Выпуск десятый
Он подошел к его краю. Водоем был пуст. А на мраморном дне лежали лампа и меч.
Аладдин спрыгнул в водоем и сел на корточки на почтительном расстоянии от лампы. Неужели та самая лампа? Вокруг никого. Он и лампа. Обыкновенная старая лампа.
— Хм… — сказал Аладдин.
Вложив меч в ножны, он взял лампу, вылез из водоема. И, позабыв про рубины и изумруды, зашагал к выходу.
Проходя через пещеру, где недавно с ним разговаривал низкий голос, Аладдин сказал наугад:
— Спасибо.
Никто не ответил.
Тогда Аладдин пошел дальше. И стал на ощупь подниматься по выщербленным ступеням, пока не увидел впереди слабый отблеск луны.
* * *Магрибинец устал ждать. Он ходил у входа в пещеру туда и сюда, и за ним двигалась его тень в лунном свете. Невдалеке на древней гробнице тускло светились изразцы. В стороне неподвижно стоял черный верблюд.
Но вот Худайдан-ибн-Худайдан увидел Аладдина, вылезающего из пещеры: в его руках была лампа. Выражение злобы вмиг сменилось на лице магрибинца маской необыкновенной доброты.
Сияя, Аладдин протянул ему лампу. Магрибинец дрожащими руками схватил ее, стал рассматривать.
Аладдин спросил:
— Та самая?
Магрибинец не ответил. Он взял из рук Аладдина свой меч, положил лампу на камень, вынул меч из ножен. И занес — да, да, занес! — меч над головой своего племянника.
— Что ты делаешь, дядя? — воскликнул Аладдин.
— Дядя?! — захохотал магрибинец и с силой опустил меч.
Аладдин увернулся, но потерял равновесие и провалился обратно в пещеру.
А меч угодил в лампу. Она со звоном подпрыгнула и исчезла вслед за Аладдином.
Магрибинец испустил самое длинное из своих проклятий. Однако тут же бросился к пещере и закричал:
— Куда ты? Возлюбленный племянник! Куда?! Я пошутил! Скорей вылезай!..
Из пещеры не доносилось ни звука.
Потрясенный Аладдин сидел в полутьме на выщербленных ступенях. Рядом валялась лампа. Сверху слышался голос:
— Аладдин!.. Аладдинчик!..
Аладдин не двигался и размышлял.
Потом он взял в руки лампу и увидел какие-то арабские буквы, покрытые налетом нагара. Чтобы разглядеть их, он стал полой халата осторожно тереть край лампы.
И вдруг — о чудо! — из лампы взлетели белые струи. Они мчались кверху, расширяясь, пока не приняли очертания джина. От неожиданности Аладдин повалился на спину. И высоко над собою увидел огромную добродушную голову джина. Посреди его лба торчал рог.
— Слушаю и повинуюсь! — сказал джин.
— Кто ты? — спросил Аладдин, когда к нему вернулись слова.
— Я раб этой лампы! Приказывай!
— Ты джин?
— Да-а.
— Ах, джин, — обрадовался Аладдин, сразу все поняв. — Слушай, джин. Почему дядя хотел меня убить?
— Он не дядя, — сказал джин. — Он злой магрибский колдун.
— Колдун?!
Аладдин не мог прийти в себя от изумления.
— Да! Мы, джины, его знаем. Знаем целых восемьсот лет… Приказывай!
— Что?
— Ну как что! — удивился джин. — Удавить его? Утопить? Стереть в порошок?
— Нет, нет, что ты? Зачем? Пусть отправляется обратно в Магриб.
— Слушаю и повинуюсь! — сказал джин и исчез.
* * *В этот полуночный час в Багдаде на вершине недостроенного минарета работали два старых мастера. Как всегда, эти мастера клали кирпичи и изразцы ночью, при звездах, чтобы люди своими пустыми криками не мешали им работать. Смазывая жидкой глиной кирпичи и разглаживая ее лопатками, они прилепляли изразцы и беседовали об Аладдине и его дяде, о котором целый день болтал базар и которого они даже встретили вечером, когда тот с племянником направлялись за город.
— Ты думаешь, богатый дядя — это хорошо? — сказал мастер Абу-Яхья, лоб которого был туго повязан платком, а под ним шевелились седые мохнатые брови. — Богатый дядя — плохо.
— Почему? — спросил Абу-Наиб, борода которого была покрашена хной.
— То, что дается даром, потом обходится дорого, — сказал первый, подняв голову, и его брови замерли от изумления.
Рыжая борода второго тоже торчком уставилась в небо.
Над ними, среди звезд, мчался на черном верблюде дядя Аладдина. Мало того — его верблюд летел хвостом вперед.
Мастер Абу-Яхья помедлил и сказал:
— Я живу шестьдесят лет, но первый раз вижу дядю, который летел бы на верблюде и к тому же хвостом вперед…
В этот же самый час, проходя по спящему городу, Абд аль-Кадир ударил в колотушку и завопил:
— Спите, жители Багдада! Все спо…
Но, увидев в небе верблюда и на нем дядю Аладдина, осекся, всхлипнул, закрыл рукою глаза. А когда отодвинул ладонь и решился взглянуть на небо, там уже никого не было — только сияла луна да слабо мерцали звезды.
И сторож закричал, правда уж без прежней уверенности:
— …Все спокойно!
Мы сразу же должны вам рассказать (а то потом будет некогда), что случилось дальше с Худайданом-ибн-Худайданом: куда он делся и отказался ли от того, чтобы при помощи лампы стать повелителем мира?
С ним было вот так. В далеком Магрибе, куда отправил его Аладдин, в доме этого колдуна пировали слуги, нисколько не помышляя о возвращении своего хозяина. Развалясь на шелковых подушках, они ели, пили и что-то во всю глотку кричали на своем тарабарском языке.
Вдруг среди вин и яств появился верблюд: он стоял с невозмутимым видом прямо на столе, а на верблюде сидел хозяин.
В горле у слуг застряли куски и кости, с воплями они попадали на ковры. Только один сказал находчиво:
— Со счастливым возвращением, господин!
И низко поклонился, подхватив обеими руками живот.
Худайдан-ибн-Худайдан посмотрел на него и разразился такими проклятиями, что слуги покатились в разные стороны.
А магрибский колдун стащил своего верблюда со стола.
Схватил одну из медных ламп, горевших в углу, погасил, вылил масло, сунул ее себе за пазуху, вывел верблюда за дверь и шепнул ему на ухо: «Скорей обратно в Багдад!» — вскочил на верблюда и скрылся в темноте.
Слуги, выпучив глаза, смотрели вслед.
Ну, а теперь, когда вам известно, что случилось с магрибинцем и его верблюдом, на время оставим их — путь до Багдада далек — и вернемся к Аладдину.
* * *Дворик Аладдина покоился в лунном свете. Спал аист в своем гнезде на макушке тутового дерева. Спала коза, подогнув колени, в углу. Появились две тени.
— Тш-ш… — сказал Аладдин джину.
Держа лампу под мышкой, он на цыпочках прошел мимо сарайчика, на крыше которого мирно спала его мать. Та пошевелилась и сонно спросила:
— Это ты?
— Да, да, спи!
И Зубейда повернулась на другой бок.
Взглянув на джина, Аладдин прошептал:
— Если рассказать про тебя, никто не поверит…
Он вошел в комнатку, а джин пролез в дверь на четвереньках. Аладдин озабоченно на него посмотрел.
— Где тебя уложить спать, такого большого?
— Не тревожься, — сказал джин. — У меня своя кровать.
Он показал на лампу.
— Понадоблюсь — потри лампу! — И исчез в ней.
Аладдин покрутил головой, улыбнулся, лег на циновку и мгновенно заснул.
Он проснулся, когда первый луч солнца упал в гнездо аиста над их двориком. И сквозь раскрытую дверь дома услышал, как за забором прогремела колотушка, потом Абд аль-Кадир крикнул в последний раз за сегодняшнюю ночь: «В Багдаде все спокойно!..» — и, постучав, вошел в калитку. Коза вскочила и сказала «ме».
— Да будет с тобой милость аллаха! — сказал Абд аль-Кадир матери Аладдина, еще спавшей на крыше сарайчика. — Вставай! Пора печь пирожки!
Зубейда поднялась и, зевая, взглянула на небо.
— Аллах подарил нам хороший день…
Она спустилась с крыши. Из домика выглянуло веселое лицо Аладдина и спряталось. Усевшись во дворике, Абд аль-Кадир сказал мечтательно:
— Сейчас бы палочку шашлыка…
Не успел он договорить, как в его руках появилась палочка дымящегося шашлыка.
Зубейда и Абд аль-Кадир поглядели на шашлык, потом друг на друга, потом опять на шашлык.
— Я не знала, что ты такой шутник, — сказала мать.
— Это ты шутница, — сказал сторож и начал зубами стаскивать шашлык с палочки.
Зубейда хотела что-то сказать и замерла.
— Кто разжег печь? — спросила она.
В обмазанном глиной таннуре виднелись красные отсветы огня. Подбежав, она заглянула внутрь печи и увидела прилепленные изнутри пирожки: они подрумянились и были совсем готовы.
— Я не знала, что ты умеешь делать пирожки, — весело сказала Зубейда.
Абд аль-Кадир перестал жевать и заметил обидчиво:
— Я прожил восемьдесят пять лет и ни разу в жизни не делал пирожков.
Схватив поднос, Зубейда поставила его перед таннуром. Отвернулась — взять щипцы, чтобы вытащить пирожки; и когда опять повернулась к печи — обомлела.
